Путешествие из Санкт-Ленинграда в Бологое

Никому не хочется быть воплощенною укоризной, но – кто-то должен; имя этой укоризне было бедный Евгений (почти из А. С., причём – этот «Е.в. гений» был всегда готовый убежать от любых медных всадников); но – случилось нечто удивительное: от случайно произнесенного слова «маньяк» беднягу словно бы повело за собой неким атмосферным приливом: «слово» – созвучно «словно», слово пред-определяет, пред-сказывает и пред-управляет состояниями души.

– А не припасено ли у тебя кухонных ножей за пазухой, как у пресловутого Щекоталло? Известно ли тебе, что этой зимой в городе произошло несколько зверских убийств художников, причем прямо в их мастерских? Признавайся, не ты ли их потрошишь?

Узколобый Крякишев заворочал белками глаз, соображая. Он явно пребывал во мгновенной прострации: хмельному мозгу – не выходило следовать и за поэтеской, и соображать об убийствах художников; разумеется, бедный «Е. в. гений» (так иногда и буду его в моей истории назвать) растерянность эту увидел и не мог не воспользоваться.

Здесь необходимо пояснение: определение (происшедшее из имени) Е. в. гений не несёт в себе негативного контекста, а оказывается констатацией неких, доведённых до своеобразного совершенство азбучных истин; разве что – каждая истина оказывалась как бы «кастрирована сверху» (предполагая, что душа как надстройка – тоже «атрибут любви»).

С помянутым «Е. в. гением» можно и должно было не соглашаться (или не соглашаться), но – лучше бы вам этого не делать, а сразу бежать прочь; тем более что и внешностью он обладал своеобразной: походил на живописца эпохи италийского Ренессанса с белесыми и волнистыми волосами, тонкими благородными чертами лица и злыми губами и острым (как узконаправленный ум) подбородком.

Зануда был из самых въедливых (это не порицание, а отчасти комплимент).

Так что бедный Евгений (и ещё более помянутый «Е. в. гений» – помянутого Емпитафия) даже ни в чём не укорял; но (зато) – ставил перед фактом своей укоризны всё падшее мироздание (в котором поэт Емпитафий – потерянная корпускула); впрочем (избегая пристрастности) – я чувствую необходимость ещё раз вернуться к его внешности зануды.

Тем более, что другого случая может и не быть.

– Манияк? – шлёпнул губами Емпитафий.

– С тебя станется, если с жестокого похмелья!

Так у «Е. в. гения» проявлялась (помянем древнее фотоискусство с проявителем и закрепителем; с фотоискусствои и фотографом мы ещё столкнёмся) его своеобычная ирония. Более того, порою он выглядел как не вполне завершённая (восковая) копия самого великого Леонардо: благородная длинноволосая волнистая седина и бородастость хорошо обрамляли его утрированно-породистое и (во) благо-родное лицо.

Крякишев попробовал подумать – и решил (бы) ничего не обращать (ни высокомерного хамства «Е. в. гения» – в шутку, ни своего внимания); может быть – так бы и к лучшему: на самом деле «Леонардо» оказывался чуть ли не провидцем.

Пожалуй (в этот переломный миг) – и статуса пророка он оказался (бы) достоин, но его сильно подводили сухая сутулость фигуры и кривоватые ноги с сильными икрами бегуна.

Итак! Крякишев. Решил (бы); но! Само провидение – обратило: ведь именно бегство от тонких миров к мирам логическим было жизненной позицией «Е. в. гения» (что позволяло мне пошло шутить о «кастрации «сверху») и напрочь лишало пророческих откровений; так что (обратившее себя на него) провидение – осталось (как всегда) само по себе: более чем достаточным (нечего прибавлять, но и убавлять тоже нечего).

Так что (пусть себе) – прозрение его оказалось случайным; но – именно эта случайность привлекла Натали сначала к «Е. в. гению», а потом и к доподлинному душегубцу по уму (об этом ниже).

Емпитафий (при всём при том, что можно и должно о нём понимать) прекрасно различал тонкую разницу между собой (настоящим – почти провиденциальным) и кем-нибудь посторонним ему в («слепым и глухим» хорошим человеком); в пространстве его версификаций всё же присутствовали прозрения.

Хотя (будем честны) – откуда они давались ему, неведомо; нынешний мир постмодерна весьма лукав.

Но (опять же, будем честны) – заодно всё разъяснилось и о пророчестве. Услышав об убийствах художников, наша мультяшная и декоративная Наташка о разлапистом Крякишеве немедленно позабыла. Она просто побелела лицом и кинулась к «Е. в. гению», и крикнула ему в лицо своим надтреснутым голоском:

– Что вы об этом знаете? Немедленно мне расскажите! – и звучала в этом крике решимость непреклонная, почти что настоящая.

Никто, впрочем, внимания на Натали не обратил. Все взоры по прежнему были прикованы к Крякишеву.

Емпитафий (при всём при том. Что можно о нём понимать) – осознавал нанесенное ему оскорбление. Был неподвижен; но – даже белки глаз остекленели. Пухлые губы по-детски удивленно и обижено (как если бы у него отвисла челюсть) приоткрылись.

Это была «одна сторона медали»; с другой стороны – поэт помышлял, как бы не пропустить в (статусе обиженного) какой-либо гешефт для себя.