Путешествие к центру Европы

Что остается человеку, летящему на высоте восьми километров? Съесть аэрофлотовскую курицу, подозрительную на кролика, и отстегнуться. Ни повздорить с пилотом, ни выйти «по требованию» он не может. В удел ему дана философия.

Я смотрел в окно на молниевые зарницы, оранжево вскипавшие под крылом, и испытывал недоверие к технике. Не то чтобы я из мракобесов, смеявшихся над самым первым автомобилем. В моих карманах топорщились письма.

«Заклинило двигатель трактора, — намекали из Удмуртии, — мотор заглох. Завод, которому мы писали, тоже». Из другого хозяйства обращались более раскованно: «К дьяволу пошел коленчатый вал, что они… там себе на заводе думают? Из шести их двигателей… четыре не работают! Сорвали сев. Переписка с заво…». Что же касается третьего предприятия, то оно вело с заводом изнурительную тяжбу. Уж и корило письменно, и пресмыкалось, и сетовало. А завод играл с предприятием в поддавки, в «штандер» или просто обманывал. Коварный. Писал, что послал запчасти к сломавшемуся двигателю, а сам не послал.

И совсем мрачную картину освещало послание из одной области. Приобрели там комбайн. Били друг друга ладошками, ахали от радости, приседали. Взобрался хлебороб на новую технику, а техника нежно вздохнула: «чух-чух-чух» И встала. Кинулся бледный председатель к агрегату:

— Что, Иванушка? Дале не чухает?

— Не только не чухает, — отвечал механизатор, — но даже не фурычит.

Почесали носы, вызвали комиссию, та признала, что «авария произошла по вине завода». Уехала комиссия, сгинула. Бросились звонить по телефону и в набат. Завод обещал помочь, но пересилил себя и не помог.

Поскольку стюардесса велит пристегнуться перед посадкой, нет времени перечислять другие претензии. А уборка-от на носу, а двигатели не только не чухают и не фурычат, но даже не тук-тук-ту-кают…

Я прилетел на место и решил стать коллективным толкачом от сорока организаций. Сменил, так сказать, свою профессию. Я набрал номер директора завода. Полдня я звонил, и полдня приемная разными голосами интересовалась, по какому вопросу. Я отвечал, что по качеству. Тогда мне говорили, что директор этим вопросом не занимается.

Сделав тактическую паузу, я вновь «звякнул» в приемную.

— Эт кто? — конфузливо закричал я в мембрану, — Мне дилехто-ра!.. Это ихий сродственник из рыйона. Кузен, стало быть.

— Чичас, — с удовольствием отозвался инженер, случайно поднявший трубку. — Чичас я их призову!

Из трубки донеслось сдавленное рыдание. Было слышно, как инженер подзывал народ, изнывавший в приемной, к аппарату. Для поддержания разговора я опять крикнул:

— Але! Это дилехтор?

— Их нетути, — наслаждаясь игрой, отвечала приемная. — Оне не будут! Оне в отсутствии. У их четырехугольник…

Толкач должен победить администратора или не вернуться. И, глубже осваивая профессию, я поспешил к заводу.

Не надо иллюзий. Попасть толкачу на моторный завод много трудней, чем проползти под пятью рядами колючей проволоки в Дом кино на просмотр «Сладкой жизни». Понимая это, я настырно томился в проходной перед вахтером дядей Федей. Он красноречиво трогал кобуру гигантского револьвера и не впускал. Неожиданно вахтер сжалился и показал на объявление:

«Прибывшие из хозяйств страны по вопросам отказа двигателей звоните — добавочный такой-то, а по коленвалам — добавочный сякой-то. Бюро рекламаций».

Документ этот оказался снаружи как бы путеводным, а внутри сплошь демагогическим. Ибо в бюро пропусков висело еще одно объявление: «Приемный день по рекламациям — завтра». Судя пл степени изгаженности мухами, объявление никогда не снималось.

Пропуск мне вынес на другой день по моей просьбе некий Андрей Никитич Спинскин из Тюмени, проникший на завод ранее меня.

— Одолел, — сказал Андрей Никитич. — Просочился!

На его простом, мужественном лице сияла гордость Джеймса Кука, еще не съеденного антропофагами.

— У вас что же, — деловито спросил я, — жиклер засорился?

— Я без понятия, — объяснил гонец из Тюмени. — Мое дело…

Обеими руками он изобразил несколько толкательных, вырывающих и щелкающих по горлу движений.

Тут сделаем лирическое отступление. Напрасно злые супруги командированных полагают, что их благоверные, находясь в своих миссиях, пропивают, жуируют и отплясывают «ча-ча-ча» с разными гражданками. Нет. Суточные и квартирные кончились у толкача еще третьего дня, а бухгалтер — людоед, а живет толкач не в «Сплендид паласе», но в жуткой корчме на Птичьем рынке, за проживание в сей муниципальные власти должны не брать, а выдавать деньги на молоко, а может быть, даже и на сто граммов. Да и прилетел чрезвычайный и полномочный посол хозяйства не за трактором и даже не за коленвалом, а за прокладкой, цена же ей — шестнадцать копеек.

— Желаю успеха, — любезно сказал на прощание Андрей Никитич. — А я на почту побегу, телеграмму в булгахтерию, вернее — бухгал-те-рию, давать… Все ж таки одолел. Вытолкал!