Путешествие на край ночи

Мы пошли с ним наверх, за носилками. Было слишком поздно, чтобы будить кого-нибудь из персонала, и мы решили, что сами перенесем тело в комиссариат. Комиссариат находился далеко, за шлагбаумом, последний дом. Пошли мы. Парапин держал носилки за перед. Гюстав Мандамур — за другой конец. Только они шли не очень прямо, ни тот, ни другой. Софье даже пришлось помочь им, когда они спускались по лестнице. Тогда же я заметил, что Софья не очень взволнована. А ведь это случилось совсем рядом с ней, так близко, что пуля этой сумасшедшей могла попасть и в нее. Но я уже заметил — при других обстоятельствах, — что ей надо раскачаться, чтобы прийти в волнение. Не то чтобы она была холодна, нет, ведь это на нее налетело, как вихрь, но не сразу.

Я хотел пройтись с ними немножко, чтобы убедиться, что это действительно конец. Но вместо того, чтобы идти за ними и за носилками, я шел вкривь и вкось по дороге и в конце концов свернул на тропу, которая идет между заборами, а потом отвесно спускается к Сене.

Я следил через заборы за тем, как они удаляются со своими носилками, углубляясь в туман, который душит их, затянувшись за ними, как шарф. На набережной, внизу, вода сильно толкала баржи. Из долины Женневилье тянуло холодом. Холод облегал зыбь реки и блестел под арками.

Там, далеко, было море. Но сейчас мне некогда было мечтать о море. У меня без того было много дел. Как я ни старался потерять себя, чтобы жизнь моя не вставала опять передо мной, я повсюду наталкивался на нее. Я опять возвращался к самому себе. Конечно, я больше не буду шататься. Предоставляю другим… Мир заперт. Мы подошли к самому краю!.. Как на ярмарке!.. Страдать — этого еще мало, надо еще уметь начинать всю музыку сначала, идти за новым страданием… Но я предоставляю это другим. Во-первых, я больше не могу ничего перенести, я вовсе не подготовлен к этому. А ведь я не дошел в жизни даже до той точки, до которой дошел Робинзон!.. Мне это не удалось. Я не нажил ни одной серьезной идеи, вроде той, которая помогла ему отправиться на тот свет. Большая идея, больше еще, чем моя большая голова, больше всего страха, который в ней жил, прекрасная идея, великолепная и очень удобная для того, чтобы умереть… Сколько же мне нужно было бы жизней, чтобы я тоже приобрел идею, которая была бы сильнее всего на свете? Это сказать невозможно. Мои идеи гуляют у меня в голове с большими промежутками; они похожи на свечечки, негордые, мигающие, они дрожат всю жизнь среди отвратительного мира, ужасного…

Приятели искали меня уже около часа. Тем более, что они видели, в каком я был неблестящем состоянии, когда их покинул. Гюстав Мандамур первый заметил меня под фонарем.

— Эй, доктор! — крикнул он мне. (Ну и голосище же был у Мандамура!) — Идите сюда! Вас спрашивает комиссар. Вы должны дать показание. Знаете, доктор, — прибавил он, но уже на ухо, — вы, право, неважно выглядите.

Мы прошли по двум-трем улицам, прежде чем увидели фонарь комиссариата. Теперь уже не заблудимся. Гюстава мучил вопрос о протоколе. Он не смел мне этого сказать. Он уже всем дал свой протокол для подписи, а в нем еще много чего не хватало.

У Гюстава была большая голова — в моем роде, мне даже было впору его кепи, а это не шутка, — но подробностей он не запоминал.

Мысли нелегко приходили ему в голову, и он с трудом мог выразить их словами, а тем более письменно. Парапин помог ему, но Парапин не видел, как драма произошла. Ему пришлось бы выдумывать, а комиссар не хотел, чтобы протокол выдумывали, он требовал, как он выражался, одну только правду.

Меня трясло, когда мы поднимались по лесенке комиссариата. Я тоже не много чего мог рассказать комиссару, я себя действительно плохо чувствовал.

Они положили тело Робинзона тут же, перед шкафами с карточками префектуры. Окурки, афиши, надписи «Смерть фараонам», которые не удалось отмыть.

— Вы заблудились, доктор? — спросил меня секретарь очень мило, когда я наконец явился.

Мы все так устали, что заговаривались.

Наконец мы сговорились относительно выражений показания и относительно пуль. Одна застряла в позвоночнике. Мы не могли ее найти. Так его с ней и похоронили. Другие мы нашли. Они застряли в такси. Сильный револьвер!

Софья тоже пришла, она ходила за моим пальто. Она целовала меня и прижималась ко мне, как будто я тоже собирался умереть или улетучиться.

— Да я никуда не ухожу! — повторял я ей на все лады. — Я не ухожу, Софья!

Но успокоить ее было невозможно.

Вокруг носилок завязался разговор с секретарем комиссара, которому все это было не в диковинку, как он говорил: сколько он их перевидал, убийств, и не убийств, и несчастных случаев тоже! Он даже собирался нам рассказать разом все, что он знал и видел. Мы не смели уйти, чтобы не обидеть его. Он был такой любезный. Ему было приятно разговаривать с образованными людьми, а не с хулиганами. Чтобы не обидеть его, пришлось немножечко задержаться у него в комиссариате.