Путешествие на край ночи

Робинзон лишний раз принялся нам рассказывать, что кислоты выжигают ему желудок и легкие, что он от них задыхается и плюется черной слюной. Но старуха Анруй не плевала, не работала с кислотами, и потому то, что рассказывал Робинзон, не могло ее интересовать. Она пришла только для того, чтобы составить себе определенное мнение обо мне. Она искоса следила за мной во время разговора своими бегающими голубенькими глазками. Робинзон не на секунду не терял из виду этого беспокойства. В моей приемной было темно, большой дом напротив широко белел, перед тем как уступить ночи. После этого между нами остались только наши голоса и все то, что они всегда как будто готовы сказать и никогда не говорят.

Когда мы остались одни, я постарался объяснить Робинзону, что мне совсем не хочется с ним встречаться. Но он все-таки пришел в конце месяца, а потом стал ходить почти каждый вечер. Правда, у него болела грудь.

— Мосье Робинзон опять приходил, спрашивал вас… — говорила мне моя консьержка, которая им интересовалась. — Не жилец он, а?.. — прибавляла она. — Он опять кашлял…

Она отлично знала, что меня раздражает то, что она об этом говорит. Он действительно кашлял.

— Ничего не сделаешь, — предсказывал он сам, — я никогда не перестану кашлять.

— Подожди до лета. Терпенье! Вот увидишь… Кашель пройдет сам собой…

Словом, все, что говорят в таких случаях. Я не мог его вылечить, пока он продолжал работать с кислотами. Но я старался его поддерживать.

— Сам собой?! — отвечал он. — Тебе легко говорить… Можно подумать, что дышать, как я дышу, — это пустяк… Посмотрел бы я на тебя, что бы ты запел, если бы у тебя такая штука была в груди! С такой штукой ноги протянешь… Вот я тебе что скажу!..

— Ты в плохом настроении, времена сейчас для тебя трудные, но когда ты поправишься… Вот увидишь, даже если только немножко поправишься…

— Поправлюсь?! В могиле я, что ли, поправлюсь? Лучше мне было на войне погибнуть. Ты, конечно, доволен, что вернулся… Тебе жаловаться не на что.

Я не отвечал. Тогда он обижался:

— Вот видишь, ты не споришь! Значит, ты согласен.

Глядя на него, я сам потерял последнее мужество. Я изо всех сил боролся против моего собственного невезения, против желания запереть двери раз и навсегда, двадцать раз на день говорил себе: «К чему? И слушать его постоянные жалобы! Это уж слишком!»

— У тебя нет никакой энергии, Робинзон, — сказал я ему наконец. — Ты бы женился: может быть, это тебе вернуло бы желание жить…

Если б у него была жена, он бы отстал от меня. Ему не нравились мои советы, особенно такие. Он мне даже ничего не отвечал относительно женитьбы. Надо сказать, что совет был глуповатый.

Как-то в воскресенье, когда у меня не было дежурства, мы вышли вместе погулять. На углу бульвара Маньяним мы сели на террасу какого-то кафе. Говорили мы мало, нам, в сущности, не о чем было больше говорить. Во-первых, когда уже знаешь, в чем дело, на что слова? Они служат только для того, чтобы ссориться.

В воскресенье автобусы ходят редко. С террасы было почти приятно смотреть на аккуратный, отдохнувший бульвар. За нами в трактире играл граммофон.

Робинзон проводил меня до маленького городского парка. Мы разговорились о том о сем.

— Плохо то, понимаешь ли, что я не могу больше пить. (Такая ему пришла мысль в голову). Когда я не пью, у меня такие схватки делаются, что мочи нет.

И он сейчас же рыгнул, чтобы доказать мне, что даже тот стаканчик, который он только что выпил, не прошел ему даром. Видишь?..

Мы расстались у его дверей. «Замок сквозняков!» — объявил он. Он исчез. Я думал, что увижу его не скоро.

Дела мои как будто стали немножко поправляться, и как раз начиная с этой ночи.

В один дом меня срочно вызывали два раза. В воскресенье вечером все вздохи, волнения, нетерпение распоясываются. Самолюбие, распустившись, стоит на воскресном посту. После целого дня алкогольной свободы рабы вздрагивают, трудно сдерживать их, они фыркают, храпят и со звоном трясут свои цепи.

В одном только доме комиссариата одновременно происходило две драмы. Во втором этаже кончался больной раком, в то время как на четвертом этаже происходили роды, с которыми акушерка никак не могла справиться. Эта матрона давала всем нелепые советы, продолжая полоскать несчетное количество полотенец. Между двумя промываниями больной она улучала минутку, чтобы сбегать вниз и сделать укол больному раком по десяти франков за ампулу камфарного масла — не как-нибудь! День для нее был выгодный.

Все семьи этого дома провели воскресенье в капотах и без пиджаков, бодро смотря в лицо событиям и поддерживая себя острыми кушаньями. В коридорах и на лестнице несло чесноком и какими-то еще более странными запахами. Собака резвилась, взбираясь на седьмой этаж. Консьержка старалась иметь представление обо всем происходящем в целом. Ее можно было встретить повсюду.

Постановкой драм ведала акушерка, огромная, вся в фартуке. Во втором этаже, в четвертом она прыгала, как мяч, и потела от упоения и злобы. Когда я появился, она сразу обернулась колючим ежом.