Путешествие на край тысячелетия

Судя по блекнущему розоватому цвету прояснившегося неба, похоже, что их заточение в хижине было довольно долгим и вечер уже недалек. Поэтому он торопится к реке, которая, по его представлению, должна находиться прямо перед ним. Но сейчас, впервые с тех пор, как они с отцом отправились в это долгое путешествие, он вдруг оказывается в полном одиночестве, затерянный в безлюдных полях, что окружают маленький парижский остров, и поскольку ему боязно слишком приближаться к разбросанным там и сям загородным жилищам, особенно к тому большому дому на склоне холма, с множеством окон, из которых вырываются звуки шумной, разгульной песни, то он бежит не прямо, а петляя и от этого сбиваясь в сторону, как будто бы заразившись от несчастной девочки ее склонностью все время уходить куда-то вкось, и в результате его маленькие ноги вскоре теряют нужное направление и вместо юга все больше уклоняются на запад, так что в сумерки он обнаруживает себя вовсе не на желанном берегу Сены, а на вершине того невысокого холма, от которого звездными лучами расходятся дороги, возле той полуразрушенной римской арки, где они с Бен-Атаром стояли в первый вечер под Парижем. И тут все его тело сотрясают благодарные рыдания за явленную ему небесами милость обретения правильного пути, и ему хочется, в знак признательности, тут же исторгнуть из себя съеденную мерзость, но ему почему-то никак не удается это сделать, и тогда, упав на колени, как научил его черный приятель, он клянется искупить совершенный им грех постом и молитвой. Между тем последний восхитительным свет заходящего солнца уже гаснет в сумерках, и на острове посреди реки зажигаются первые ночные огни, которые указывают маленькому страннику нужное направление, и он снова выбирает ту знакомую широкую дорогу, что ведет к большой площади, и, выйдя на нее, с удивлением видит, что маленький каменный столбик, который он собственноручно сложил здесь в тот далекий вечер, все еще стоит там, обозначая обратный путь.

Добравшись наконец до магрибского корабля, маленький Эльбаз нисколько не удивляется, узнав, что черный раб и несчастная девочка вернулись раньше него и Абулафия уже забрал их в свой дом на противоположном берегу, но его поражает, что отец-рав не стал с тревогой дожидаться возвращения сына, а вместо этого принял приглашение Абулафии на вечернюю молитву в сукке. Неужто немая девочка каким-то образом ухитрилась рассказать о том грехе, который он совершил, и поэтому отец решил отречься от него? Маленький Эльбаз погружается в глубокую печаль и, подумав, решает изгнать упрямо вцепившуюся в его внутренности скверну сушеным инжиром, посыпанным щепоткой корицы. Пахучая вязкая сладость наполняет его рот, но ничуть не успокаивает душу, и он решает поискать утешения у исмаилитов — Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи. Ведь вот, они сами всю свою жизнь пребывают в грехе иноверия, однако не видят в этом никакой вины — так, может, они сумеют успокоить и тот грех, что пылает сейчас в его нутре? Однако он с удивлением обнаруживает, что двое исмаилитов, сидя на старом капитанском мостике, ведут секретный разговор с каким-то незнакомым человеком в местной одежде и, завидев приближающегося мальчика, тотчас замолкают. Поэтому он тоже останавливается, и в этот момент ему вдруг приходит в голову, что хоть их греховность, наверно, шире самого океана, она все же не включает пожирание свинины, которым согрешил он сам, и, если их ноздрей коснется запах съеденной им мерзости, они, пожалуй, воспылают двойным гневом против того, кто оскорбил сразу две веры — их и свою. И он поворачивает назад, на корму, и печально спускается в трюм, который за минувший день уже исторг из себя и рассеял по миру последние свои товары и оттого кажется сейчас непривычно просторным и темным, а по его широкому опустевшему днищу, будто шагая по настоящей пустыне, важно расхаживает желтый верблюжонок.

И от всей этой темноты и пустоты душу мальчика вдруг охватывает тоска по умершей молодой женщине — ведь только у ее каюты, перед занавеской у входа, ему всегда удавалось надолго погрузиться в сладкий сон. Он на ощупь пробирается в темноте по трюму, чтобы вернуться к этой покинутой каюте и вновь вдохнуть ее запах, но, заглянув, обнаруживает там справляющего траур хозяина в обществе первой жены. Они сидят на расстеленном на полу одеяле, при свете маленькой масляной лампы, окутанные ароматами калящихся на жаровне базилика и нарда, и молча вкушают вечернюю трапезу. Здесь, глубоко внутри трюма, в молчании, нарушаемом лишь тонким журчанием реки под корабельным днищем, Бен-Атар и его жена кажутся обособившимися и отстранившимися не только от суетливой жизни Парижа, но и от всего, что тайком затевается на палубе над ними.