Путешествие на край тысячелетия

Ретия. Это слово впервые послышалось во время очередной летней встречи компаньонов в Испанской марке, состоявшейся в 4756 году от сотворения мира по еврейскому исчислению, который был также 386 годом со времени Хиджры Пророка и четвертым — перед приходом трепетно ожидаемого христианами тысячелетия. В мускулистой маленькой матке этого простого, короткого слова, которое нерешительно родилось на устах Абулафии по приказу госпожи Эстер-Минны, уже тогда таился, свернувшись, зародыш той будущей борьбы, которую компаньонам пришлось так яростно вести в последующие годы, но тогда, в 996 году по христианскому календарю, это был еще слабый и слепой зародыш, совершенно неспособный представить себе всю мрачную серьезность и гневную решительность своей вдовой матери, которая и стала затем главным глашатаем этой ретии, — хотя у компаньонов Абулафии появление этой новой женщины в его жизни поначалу связалось, скорее, с царившим в их сердцах новым, приподнятым настроением. Ведь именно тогда смелый рывок Абулафии на север франкских земель и налаженные им связи с еврейскими купцами в Орлеане и Париже побудили Абу-Лутфи расширить круг своих странствий в горах Атласа и многократно приумножить свою добычу. И поэтому уже не три, и не четыре, а целых пять лодок подняли в то лето свои паруса в гавани Танжера, наполняя сердца магрибских компаньонов счастливым трепетом при мысли о том, как энергично расширяется с юга на север их торговая сеть.

И уже в тот год Абулафия на целую неделю запоздал с появлением на старинном римском подворье. Но тогда еще никому не пришло в голову истолковать его опоздание как признак отстранения от своих партнеров, и южане восприняли это как простой результат ошибки их северного компаньона в определении времени и расстояния, ошибки, вполне естественной для человека, которому предстоял теперь не только более дальний путь, но к тому же и расставание с любимой женщиной. Правда, это запоздание Абулафии вынудило Бен-Атара на сей раз произнести традиционный плач по разрушенному Храму в одиночестве, но Абу-Лутфи, тронутый удвоенной печалью своего еврейского компаньона и мрачными звуками его песнопений, проявил истинно братские чувства и присоединился к еврейскому посту, чтобы хоть отчасти утешить Бен-Атара. Однако уже через два дня, когда Абулафия появился на старом подворье с весьма солидным грузом монет и драгоценных камней, добытых в результате удачной торговли минувшего года, вся грусть магрибского купца исчезла, будто ее никогда и не бывало. На этот раз Абулафия отказался от своих прежних переодеваний и появился перед компаньонами в своем подлинном облике молодого, красивого еврейского купца, который с готовностью и сполна платит положенные налоги при каждом переходе границы в обмен на защиту от дорожных разбойников на всем пути до следующей границы. И поскольку он стал соблюдать законы окружавшего его мира, то и выглядел теперь намного спокойней. Отдохнув после долгого пути, взволнованно и смущенно оглядев те красивые вещицы, во множестве привезенные южными компаньонами в подарок его невесте, и рассказав им, как обычно, хотя и более сдержанно, о событиях минувшего года, который был для него примечателен не только торговыми успехами, он, как всегда, спустился к постоялому двору Бенвенисти осмотреть доставленные с юга новые товары. Но в отличие от обычного, не стал на сей раз спорить с Абу-Лутфи ни об их качестве, ни о возможной цене, а просто обвел склад отрешенным, рассеянным взглядом, в хмуром молчании выслушал разъяснения исмаилита и так же молча вернулся наверх в гостиницу.