Путешествие на край тысячелетия

Впрочем, в необходимость явно приятную, о чем свидетельствуют сейчас взволнованные движения госпожи Эстер-Минны. Ее, не удостоенную плода собственного чрева, мучительно возбуждает любой ребенок, попадающий к ней в руки, — что уж говорить об этом загорелом смуглом мальчишке, таком же кудрявом, как ее муж, к тому же наполовину сироте, как утверждает его спутник. Неудивительно, что она тотчас забывает — а может, лишь на время отстраняет от себя — то отстранение, ту ретию, которую сама же и придумала, и, подозвав двух старых прислужниц-христианок, велит им поднять уснувшего над тарелкой маленького гостя, раздеть его и уложить в постель, и всё это с крайней осторожностью — возможно, потому, что она попросту не догадывается, что детский сон вылит из железа, а не соткан из паутины, как, к примеру, ее собственный сон, но, скорей всего, потому, что в этом доме привыкли ухаживать за «несчастной девочкой», унылая дремота которой тотчас улетучивается при малейшем прикосновении, немедленно сменяясь скрипучим страдальческим нытьем. Верно, в доме госпожи Эстер-Минны велено не называть дочь Абулафии «порченой» или «заговоренной», но, увы, — врожденную натуру ребенка это нисколько не изменило.

Вот и Бен-Атар тоже прикусывает язык, когда вдруг замечает эту девочку, неслышно появившуюся в дверях зала, но в его памяти тут же всплывает сладкое воспоминание о первом путешествии в Барселону и о той малютке, что так неуклюже ползла тогда к нему по днищу лодки, чтобы потрогать крохотными пальчиками его глаза. Сердце его наполняется теплом при виде этого несчастного ребенка, на лице которого невыразимая красота покойницы-матери сражается с бездонной пустотой искалеченной детской души и он неприметно подзывает ее к себе. На мгновенье кажется, будто в мутной пене ее памяти тоже пробуждается какое-то тусклое воспоминание, потому что обычно она испуганно пятится при виде любого незнакомого человека, а тут лишь прижимается к дверному косяку, и то лишь для того, чтобы пропустить в зал хозяина дома, господина Иехиэля Левинаса, младшего брата госпожи Эстер-Минны. А молодой господин Левинас уже торопится, ибо, едва заслышав о поразительном появлении отстраненного компаньона и сразу же, острым своим умом, поняв, что первая их схватка с магрибцем уже проиграна и теперь им угрожает вторая, спешит теперь — вежливо, хотя и прохладно — представиться этому далекому и незнакомому родственнику, который в ответ тоже склоняется перед хозяином дома в легком приветственном поклоне. А этот хозяин тут же, ни минуты не медля, обращается к гостю на таком примитивном, отчетливом и очень медленном иврите, словно его тревожит не только возможное различие в произношении, диалекте или наборе слов, но прежде всего глубокая умственная пропасть, разделяющая, по его мнению, Юг и Север, и поскольку, в отличие от своего шурина Абулафии, он не связан с гостем никаким чувством вины, то и не страшится, после нескольких коротких и формальных любезностей, без обиняков спросить его, с какой, собственно, целью тот пожаловал в Париж. Лицо Абулафии тотчас багровеет от стыда, вызванного грубой прямотой этого молодого, очень похожего на свою сестру человека, тоже невысокого и с такими же соломенного цвета волосами, только взгляд его лишен очарования зеленоватой голубизны ее глаз, — и не успевает еще Бен-Атар обдумать достойный ответ, как его племянник уже пытается смягчить заданный шурином резкий вопрос пространной трехъязычной речью. Для начала он на франкском наречии напоминает чересчур торопливому шурину границы допустимого, затем, по-арабски, обращается к прибывшему издалека дорогому гостю, спеша восстановить его веру в широту распростертого перед ним гостеприимства, и, наконец, на всем понятном святом языке уговаривает усталого дядю вернуться за стол и отведать давно стынущую еду.