Путешествие Сократеса

лучше будешь чувствовать, если мы все-таки останемся дома, — с

сомнением в голосе сказал он.

—

Я уже чувствую себя лучше, чем любая женщина на свете, — с

улыбкой ответила она. — Хотя что плохого в том, если мы выедем

в нашей двуколке прогуляться на свежем воздухе, да к тому же

повезет меня не кто иной, как мой любимый муж?

Вскоре Сергей уже помогал Ане взбираться на сиденье двуколки.

Валерия, которая тоже не скрывала своего беспокойства, подала

Сергею корзинку с продуктами для пикника.

—

Мы недолго, поверьте, — Сергей хотел, чтобы его голос звучал

как можно увереннее. Он хлестнул поводьями, и двуколка

тронулась.

Проезжая вдоль канала неподалеку от Невского проспекта, он

спросил Аню:

—

Аня, моя дорогая, ты веришь в судьбу?

—

Я верю в тебя.

—

Я в этом не сомневаюсь, — сказал он, повернувшись к ней и

целуя ее волосы. — Но ты веришь в то, что для нас уже все

предрешено?

Аня засмеялась.

—

Как тут не поверишь, когда самые настоящие чудеса привели

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОБРЕТЕНИЕ И УТРАТА

166

тебя ко мне? — Она обняла его. — А теперь вот у нас есть еще

одно чудо. — Отняв одну его руку от поводьев, она прижала его

ладонь к своему круглому животу. — Ты чувствуешь его?

Сергей поначалу ничего не почувствовал, затем один толчок, еще

один.

—

Похоже, он там отрабатывает удары руками и ногами, —

пошутил Сергей. В этот миг он был невыразимо благодарен

судьбе, что его день сегодня и его жизнь сложились так счастливо.

Тем временем они уже выехали из города. На проселочной дороге

им повстречалась крестьянская телега. Аня улыбнулась и помахала

рукой крестьянину, который ответил им учтивым поклоном.

Вскоре они уже были на месте. Сергей рассчитывал устроиться

посреди лужайки, почти в том самом месте, где он нашел

дедовский подарок. Но солнце палило так немилосердно, что они

вынуждены были искать пристанище в тени рощицы. Разложив

еду, они отдыхали в тени, поглядывая на луг.

воцарением Александра III наступил период реакции, и

Спреследования евреев и цыган ужесточились. Их самыми

непримиримыми гонителями были, с одной стороны, крайние

националисты-черносотенцы, с другой — Грегор Стаккос и его

люди.

В отличие от черносотенцев, Стаккос делал это без всякой

идеологии. Его ненависть к евреям носила личный характер, а

причины этой ненависти оставались до конца не ясны даже его

подручным. И это было не единственное отличие. Казаки, в своем

большинстве, могли убивать врагов царя, но редко опускались до

того, чтобы растаскивать их имущество. Стаккос же не гнушался

тем, чтобы рыться в сундуках и кладовках своих жертв,

прикарманивая все, что казалось ему ценным или интересным, а

только потом отдавал приказ жечь все подчистую, уничтожая все

следы своих преступлений.

Он не оставлял живых свидетелей, чтобы те не помогли выйти на

его след. И был просто-таки одержим заметанием следов. Стаккос

и его люди никогда не возвращались прямиком к своему лагерю,

но кружили по каменистым пустошам, шли окольными путями

вдоль рек. Их появление и исчезновение было всегда внезапным.

Оставались только слухи, одинаково путаные и леденящие кровь.

За эти последние несколько лет к атаману примкнуло немало

людей из тех сел и местечек, через которые им случалось

проходить. Была там и молодежь, жаждавшая острых ощущений,

хватало и бывалых разбойников. Были в его отряде и женщины,

решившие примкнуть к Стаккосу — каждая по какой-то своей

причине. Стаккос установил в своем лагере неписаные, но от того

не менее жесткие правила поведения и строго следил за тем, чтобы

никто не смел их нарушить.

За это время Стаккос успел завести новую традицию. Каждый год

или два он сохранял жизнь одному еврейскому младенцу и отдавал

его на воспитание своим женщинам с условием, чтобы вырастили

его добрым христианином. Зачем это ему нужно, Стаккос тоже не

стал объяснять своим головорезам. Возможно, он очень хотел

168

ПУТЕШЕСТВИЕ СОКРАТЕСА

видеть себя — хотя бы в собственных глазах — «спасителем

детей». Но и сам его отряд со временем все меньше напоминал

племя кочевников, обрастая детьми и хозяйством, как и всякое

казацкое поселение.

Жестокость, с которой они обращались со своими жертвами, росла,

как снежный ком. Настало время, и люди Стаккоса уверовали, что

для них нет ничего недозволенного. Но жестокость в отношении

евреев была в их понимании необходима, даже поощряема. Их

оружием были не так сабли и ружья, как отличающая всех

фанатиков уверенность в своем праве судить и карать. Они не

останавливались ни перед чем.

Сторонний наблюдатель, увидев их на временных стоянках, едва

ли отличил бы их от обычных поселян. Они воздвигали такие же

хижины, разводили огонь в таких же очагах, жили с женщинами и

воспитывали детей. Единственное, чего не было у этих людей, —

человечности. Опьяненные чувством своей неуязвимости, поставив