Путешествие в будущее и обратно

Передайте большой привет Георгию Владимову, и если сочтете это удобным, расскажите ему такую историю. Когда мне было 12 лет, я дружил с Андрюшей Черкасовым, сыном знаменитого актера. И вот однажды на даче у Черкасовых, где я проводил лето в качестве разночинца, знакомого бедняка и маленького гувернера, появилась красивая девочка — Наташа. Думаю, что она была на год или на два старше меня. Я сразу же в нее влюбился, и несколько дней мы трое провели вместе: играли в волейбол, беседовали и ели на веранде мандарины. Помню также, что мы с Андрюшей фехтовали какими-то рейками, состязаясь в удали, ну и так далее. Девочку звали Наташа Кузнецова, и меня очень волновало ее простое русское имя, потому что я был полуевреем, и в то время нес в себе тяжелый национальный комплекс, а может быть несу и сейчас. Никогда в жизни я больше Наташу Кузнецову не видел, но воспоминание о ней довольно долго и довольно много значило в моей жизни. Боюсь, что это почти необъяснимо, но это так. И вот недавно мой отец, который знал Евгения Кузнецова, специалиста по театру, цирку и эстраде, объяснил мне, что его дочь — Наташа, вернее, Наталья Евгеньевна — жена писателя Владимова. Вот, собственно, и все. Я не думаю, чтобы Наташа помнила мое имя, но, может быть, она помнит начитанного мальчика на даче у Черкасовых. И еще, если у Владимовых есть лишняя семейная фотография (на Западе это бывает), то я очень хотел бы ее получить».

Не правда ли, удивительно красивое, тургеневское, я бы сказал, письмо, и оно очень многое говорит о Довлатове.

Из письма от 18 ноября 1984 года:

«Вернемся к благородной теме холуйства. Для меня было совершено очевидно, что люди уезжают на Запад с единственной целью: никогда не принадлежать ни к каким партиям, высказываться от собственного имени, совершать ошибки, каяться, снова их совершать. Вообще я считаю, что право на заблуждение — главная потребность творческого человека, иначе все захиреет и кончится. Человек, лишенный права на ошибку, — раб, а человек, добровольно лишившийся этого права, — хуже, чем раб, то есть — шут и холуй. В Нью-Йорке таких сколько угодно.

Предвыборная кампания в «Новом русском слове», в ходе которой Мандейл изображался чуть ли не уголовным преступником, — была абсолютно позорной.

Я всегда считал и продолжаю считать «НРС» — главным источником зла в эмиграции, потому что Седых^[49] — не фанатик, не идейный болван, не подневольный человек, а спекулянт, деляга. Не знаю, как в Европе, а в Америке русские бизнесмены — самая отвратительная прослойка.

К счастью, мне удается зарабатывать на жизнь в качестве беспартийного строкогона, но если бы эта возможность пропала, я лучше бы стал государственным паразитом или сел (не в первый раз) на шею жене, но изгибаться я уже не в силах. С искривленным позвоночником можно дивно жить в Ленинграде».

Из письма от 7 декабря 1974 года:

«Если уж ты упомянул своего отца (ведь ты сын, а не племянник, как мне говорили — Билля-Белоцерковского?), то с ним у меня связано очень сильное юношеское переживание. Дело в том, что я с ранней юности обожал западный стиль в литературе, и даже не мог приступить к писательству, потому что изнывал от мысли, что моих героев будут звать : Петр Иваныч, Вася, Зина и т. д., а мне бы хотелось: Крошка-Дуглас или Верзила-Гаррис. Так вот, существовало два русских писателя — Александр Грин и Билль-Белоцерковский, которые имели возможность писать не про Васю, а про Верзилу-Гарриса, и я им дико завидовал. Надо бы, вообще, перечитать Белоцерковского».

Из письма от 29 января неизвестного года (Довлатов по советской привычке никогда не проставлял дату на письмах!):

«Получил твой комментарий к моему довольно несуразному произведению («скрипт» для моей программы. В.Б.), все очень убедительно и толково. Может ты действительно — большой человек и государственный ум? В конце концов меня лично социализм с человеческим лицом более или менее устраивает, как и любой другой порядок, при котором не будет страха и зависимости.

Недавно со мной беседовала одна туземная журналистка и спросила, поеду ли я в СССР, если там произойдут демократические перемены? Я стал мяться, потому что не решился ей сказать: «Если в СССР произойдут изменения, то туда первыми хлынут Максимов с Глезером и тотчас засрут все в радиусе 100 000 километров».^[50]

Мне очень стыдно, но этих людей я боюсь куда больше, чем Черненко, который по старости, сановитости и лени мог бы и не обратить на меня внимания, а уж Глезер точно найдет меня даже в тундре и безжалостно раздраконит. Все это довольно грустно...»

Из письма от 10 января 1985 года:

«Я понимаю (насколько вообще можно понять чувства другого лица), что испытывает человек, у которого есть идеи, который уверен в своей правоте и которому вешают на губу амбарный замок, вытесняют из массовых органов и т. д. Наверное, призывать в такой ситуации к миролюбию — глупо. Конечно, если бы мой друг отстранил меня от своего журнала, замолчал бы, скрылся — я бы не оставил это без внимания. И все же я надеюсь, что недоразумение разъяснится.^[51]