Путешествие в Элевсин

Следующий час я не стану описывать, ибо кто в Риме не знает этих простых и строгих радостей сам? Скажу лишь, что девы в египетских облачениях оказались крайне умелы, несмотря на свою юность, а та из них, что была невысокой и рыжей (черный ее парик вскоре свалился на пол), заставила меня раскраснеться дважды – сперва от стыда, а затем от телесных усилий. Но все прекрасное кончается, и девы покинули нас, совершенно перед этим изнурив. Одна, впрочем, осталась у стола, сделавшись нашим виночерпием.

Я вспомнил, что по какой-то причине давно хотел спросить Порфирия об одной вещи.

– Могу я задать вопрос, господин?

– Конечно.

– Твои слова мудры и прекрасны. Ты роняешь их как драгоценные самоцветы, и мне больно думать, что они исчезают во мгле забвения. Почему нас не сопровождает раб-писец, записывающий твои изречения и максимы?

– Мне не нужен писец, Маркус. Я могу записать свои слова сам. Неужели ты считаешь, что я не владею стилусом?

– Я уверен, господин, что ты владеешь им куда лучше, чем я мечом. Но тогда ты должен уделять больше времени своим запискам. Иначе это несправедливо по отношению к потомкам.

– Ты проницателен, Маркус. Действительно, я записываю свои… опыты.

– Опыты?

– Да, – сказал Порфирий. – Можно сказать, опыты размышления… Ты выведал тайну принцепса, мой друг, а с этого часто начинается путь на тот свет.

– Не узнать ее вовремя может быть гораздо опаснее.

– Тут ты тоже прав, хе-хе.

– Сочинительство – вовсе не позорная тайна, которой стыдятся. Это высоко и прекрасно. Но твоя скромность еще прекраснее.

Порфирий махнул рукой, но я не унимался:

– Что ты сочиняешь, господин? Трагедии? Эпиграммы?

– Нечто среднее.

– А что находится посередине между трагедией и эпиграммой? Что ты называешь «опытами»?

Порфирий прокашлялся, и я догадался, что ответ на этот вопрос он репетировал не раз.

– Представь сочинение, взявшее у эпиграммы свою краткость, а у трагедии – глубину постижения человеческого удела… Вот этих уродцев я и создаю. Но втайне от всех.

– Но зачем скрывать такую возвышенную привычку? Она могла бы прославить тебя еще сильнее.

Порфирий хмуро поглядел на меня.

– Я не стремлюсь к лишней славе. Если ты распробуешь это блюдо как следует, поймешь, какая от него изжога. Принцепсу не пристала репутация артиста. Нерона возненавидели не за дворец на римском пожарище, а за то, что он играл и пел перед толпой. За это его и сжили со свету. За талант. Он был непревзойденным кифаредом.

– Да, – сказал я. – Так говорят. Но Марк Аврелий, которого ты упоминаешь, написал возвышенный философский трактат. А божественный Юлий – записки о том, как он сражался в Галлии. Это добавило им почета.

– Верно, – ответил Порфирий, – здесь ты прав. Но труд Марка Аврелия хвалят, потому что никто его не понимает. Так люди пытаются показаться умнее. А книгу Цезаря ценят, поскольку не могут повторить его путь. Если бы кто-то из принцепсов сочинял неприличные эпиграммы, как Марциал, или похабные романы, как Петроний, публика была бы к ним менее благосклонна. Принцепсу не прощают ничего человеческого, Маркус.

– Да, господин, это так.

– Поэтому, – продолжал Порфирий, – я не открываю никому, что грешу сочинительством…

В разговоре возникла пауза – и я догадался, чего требует минута.

– Господин, а не окажешь ли ты мне великую честь, сделав меня своим читателем?

Порфирий вспыхнул как девственница, которой предложили развлечься после ужина.

– Да почему тебе интересно? – спросил он. – Ты же можешь со мной говорить.

– Я уверен, что написанное тобой превосходит сказанное, ибо над каждой строкой ты имел время поразмыслить…

Румянец на щеках Порфирия стал гуще.

– И о чем бы ты хотел прочесть?

Я задумался.

– Недавно нас услаждали прекрасные девы. Мне интересно, писал ли ты о шалостях Венеры? Почему ты, совершенный мудрец, измеривший жизнь и смерть, до сих пор находишь в них радость? Только что-нибудь небольшое, если можно. От долгого чтения у меня болит голова.

– А вдруг тебе не понравится?

Тогда я сделаю вид, что мне понравилось, дурень, подумал я – но сказал, конечно, другое.

– Господин, подобный риск неизбежен. Взявший меч может быть убит. Взявшийся за стилус может быть обруган. Нерон, однако, не боялся показывать свое мастерство огромным толпам. Ты же покажешь его одному мне. И если я чем-то оскорблю твое доверие, пусть платой будет моя жизнь.

– Хорошо, – согласился Порфирий. – Сейчас я дам тебе прочесть одну безделушку на выбранную тобой тему. Сядь на эту скамью и жди…

Он встал и вышел из залы. Я перевел дух и выпил немного разбавленного вина.

Вскоре ко мне подошла одна из египтянок, с улыбкой подала книжечку и упорхнула. Книжка была изящно оформлена и очень мала – меньше даже, чем сборник эпиграмм. Я открыл ее и прочел название:

WHY I FUCK

Ну да, Марк Аврелий тоже писал на греческом. На латыни хорошо отдавать приказы центурионам, а греческий – язык духа. Прекрасно, что я свободно им владею.

Я погрузился в чтение.