Путешествие в страну миражей

Хорошо было сидеть в тишине и слушать, как просыпается пустыня, и думать, что ты один в этих песках. Из полусна самомнения вывел близкий плач верблюда. Не так уж часто мне приходилось слышать, как кричат эти животные, чтобы с уверенностью судить о «верблюжьих эмоциях», но тут у меня почему-то не было сомнений: таким жалобно-просящим казался этот крик. Я сбежал с песчаного склона, вскарабкался на другой и увидел в соседней котловине молодого верблюда в толпе моих вчерашних знакомых из Вильнюса. Будущие географы хотели поближе познакомиться с «кораблем пустыни», с двух сторон лезли на его лохматый горб. Верблюд явно не понимал, что от него хотят, падал на колени и, вытянув шею, кричал испуганно, как кричат дети. Скрипящий, надрывный плач его тонул в хохоте, в подбадривающих криках фотографов, приготовившихся ловить экзотический кадр. То ли мое появление в столь ранний час удивило студентов, то ли они поняли тщетность своих попыток, только скоро оставили верблюда в покое, ограничившись снимками с близкого расстояния его надменно поднятой морды.

После только что пережитого мне не хотелось никаких встреч, и я, помахав студентам, спустился в межбарханную котловину и пошел по ней навстречу ветру. Здесь, по плотному песку, можно было идти быстрее. Но котловина петляла, и мне приходилось время от времени карабкаться на сыпучие барханы. Куда шел и зачем, я не задумывался, просто хотелось уйти подальше, чтобы не растерять, сохранить в себе радость встречи с величием пробуждающегося мира. Наконец устал, прилег отдохнуть в жидкую тень саксаула. И уснул.

Мне приснился металлургический завод, куда ездил весной в командировку. Раскаленный мартен жег левую руку. Я прятал ее за спину, пятился в прохладную струю вентиляторов, и никак не мог уйти от нестерпимого жара.

Проснулся в безотчетной тревоге. Тень саксаула сдвинулась, откинутая в сторону голая по локоть рука лежала на солнцепеке. До покрасневшей сухой кожи больно было дотрагиваться. Я оперся другой рукой, чтобы встать, и едва не отдернул ее: песок был почти горячий. Только тогда понял, как неосторожно поступил: возвращаться предстояло по самому страшному полуденному солнцу. Только тогда оценил случайную предусмотрительность: если бы утром ушел без пиджака, мне была бы отсюда одна дорога — в больницу.

Прикрыв голову носовым платком, чтобы солнце не свалило на первом же километре, я пошел по котловине между раскаленными добела барханами. Через полчаса меня догнал страх: подумалось вдруг, что иду не в ту сторону. Остановился, стал рисовать на песке карту заповедника и окрестностей. Сверил направление, определив страны света по часам и солнцу. Выходило, что надо лезть на бархан. Совсем не хотелось подниматься по обжигавшему ноги сыпучему склону, но я все же взобрался на вершину. Вокруг лежали монотонно белые пространства, и зеленой ниточки поселка нигде не было видно.

Удивляло, что совсем не хотелось пить, — было одно только чувство голода, — и странными казались известные мне многочисленные утверждения, что муки голода ничто по сравнению с муками жажды. Сразу вспомнился любопытный эксперимент, который мне пришлось наблюдать года полтора назад. Зимой на Черном море испытывали спасательный плотик. Но испытатели — специалисты спасательных служб — решили заодно проверить свою выносливость, узнать, что чувствует человек, вынужденный после кораблекрушения качаться на волнах без еды и без воды. Сидя без движения в закрытом плоту, они ничего не ели пять суток и не сделали ни глотка первые тридцать шесть часов, после чего пили из неприкосновенного запаса по четыреста пятьдесят граммов воды в сутки. И еще уверяли, что чувствуют себя отлично.

Вспомнились авторитетные заключения врачей, что в обычных условиях человеку нужно два с половиной литра воды в день. И еще один эксперимент, о котором я был наслышан, когда группа смельчаков решила пожить в пустыне, обходясь семнадцатью стаканами воды. Когда температура в палатке поднялась до сорока двух градусов, они легли и больше не вставали. У них не было сил даже разговаривать. Так было установлено, что человеку, которому даже ничего не надо делать, для жизни в пустыне требуется в день не меньше двадцати семи стаканов воды.

Зачем столько? Лишь для охлаждения тела. Живой организм, что печка, постоянно выделяет тепло. В умеренных широтах тело охлаждается в основном прохладным воздухом и лишь на треть — испарением. В пустыне температура воздуха выше температуры тела и терморегуляторы организма работают на полную мощность, усиленно испаряя влагу. Это делается главным образом для того, чтобы охлаждать окружающий воздух. Но много ли значит «холодильник» человеческого тела по сравнению с гигантской печкой пустыни? И получается, что человек только зря теряет влагу. Если эта потеря достигает шести — восьми процентов от веса тела, человек падает в обморок. При потере десяти процентов начинаются галлюцинации, при двенадцати — сердце отказывается проталкивать слишком сгустившуюся кровь.