Путешествие вокруг дикой груши

Словно сказочная игрушка на живом макете, этот поезд, постукивая колесами, и сегодня еще перевозит бревна, огибая молчаливую опушку леса.

Мне кажется несомненным, что теплыми летними ночами под большой дикой грушей деревня погружалась в ритуальные воспоминания, подтверждая и подчас заново освящая содержание коллективного знания. И стоит только вообразить себе этот ритуал, как взгляд наш перенесется к тысячелетним истокам христианства. Что в этих местах означает все же не тысячу, а самое большее восемьсот лет. Дело в том, что после прихода венгров в Дунайский бассейн в этих поселениях жило мадьярское племя, которое вопреки всем драконовским мерам еще долго не удавалось примирить с порядками христианского королевства. Здесь, на прикрытой надолбами и засеками западной окраине королевства, где отличившиеся при защите укреплений крепостные ратники получали от средневековых королей дворянские привилегии, на протяжении двухсот лет венгры сохраняли древние обычаи и молились своим богам. Тени этих богов посещают обитателей этого края и по сей день, оставаясь душевно им ближе, чем они догадываются. Что в истории христианской Европы случай вовсе не единичный. Многие более значительные и обширные территории оставались во власти язычества еще дольше, и следы этих вековых временны́х сдвигов — в виде различий в уровне развития — сохраняются на духовной карте континента до сего дня.

Нечто подобное было на севере, далеко отсюда, на огромных лесистых пространствах между Северным морем и девственными озерами Мазовии, в междуречье Вислы и Немана, которое некогда населяли прузы, иначе — пруццены или, как их называют сегодня, — пруссы. Обращением пруссов занялся в свое время пражский епископ Адальберт, сыгравший важную роль и в христианизации венгров. История его жизни заслуживает внимания уже потому, что через нее мы можем увидеть взаимосвязи, определявшие в это раннее время внутреннюю жизнь того обширного географического пространства, которое современные политики любят называть Центральной Европой, иногда — Восточной, иногда — одновременно и той и другой, хотя, несмотря на всю настоятельную потребность в определении, никто не может или не осмеливается очертить границы этой территории.

Человеку, который все же решится внести в этот вопрос ясность, первым делом придется сказать, где находится центр континента и, соответственно, что следует считать его периферией. Чтобы описать историю континента как сложный и многогранный процесс взаимодействия, взаимовлияния и аккультуризации отдельных ее частей, нужно прежде всего определиться с историческим понятием «Европа», освободив его из националистических, а также колониальных тенет разнообразных национальных мифологий. При этом выяснится, что ни европейская история, ни европейская культура не могут быть описаны в рамках географических понятий. К примеру, религиозная история России существенным образом отличается от истории тех стран, которые присоединились не к Византийской, а к Римской церкви, однако история русского искусства, философии и менталитета не могут описываться как совершенно особые, оторванные от Европы, ведь даже в географическом отношении континент заканчивается на далеком Урале — континент, но не европейская история. Наибольшим остроумием в произвольном жонглировании географическими понятиями отличился в 1814 году князь Меттерних. На Венском конгрессе, где представители европейских монархий, используя новейшие приемы дипломатической практики, на века решили судьбу континента, канцлер Австрии заявил: «Europa endet bei der Wiener Landstraße». То есть Европа заканчивается за Ландштрассе, что расположена на востоке Вены за рыночной площадью. Ибо дальше — уже Балканы, где, как известно, живут недочеловеки. На месте бывшего венского рынка ныне, кстати, находится крупный автовокзал, куда прибывают рейсовые автобусы из Балканских стран.

Как бы там ни было, славный муж по имени Адальберт, явившийся на свет в год 995-й в Либице, в семье князя, и принявший в тридцатилетнем возрасте сан епископа Пражского с тем условием, что получит достаточно власти для обуздания нравственной распущенности, по прошествии нескольких лет вынужден был признать, что своими суровыми мерами ничего не добился. Из этой истории выясняется, в частности, что имел в виду Адальберт, говоря о попрании нравственных норм. Дело было вовсе не в том, что некая женщина из весьма благородной семьи изменила мужу, да еще со священником, бывшим ее духовником. Столь банальные случаи Адальберта не интересовали. В бешенство его привело другое — то, что женщину, по языческому обычаю, готовится казнить ее муж и сие одобряют не только члены обеих семей, но и вся Прага. Под безнравственностью Адальберт понимал коллективное языческое дикарство. Аналогичную регрессивную роль в условиях демократии играет премодерное состояние сознания, существенно ограничивающее эффективность демократических механизмов.