Путешествие вокруг дикой груши

Как правило, мы представления не имеем, что за процессы свершаются в нашем организме. Я был не в силах понять, почему не могу идти, хотя сознания вроде не потерял. Мы прекрасно знаем, что подобные вещи одной конкретной причиной не объяснить. И поэтому делаем вид, что все у нас в самом полном порядке. Следуя образцам, заложенным воспитанием, мы отчаянно игнорируем реальность нашего состояния. И при этом капризно перебираем возможные причины недомогания. Все это слишком сложно. Мне плохо, потому что мне жарко и я потею. Отделить друг от друга внутренние и внешние перипетии мы не способны. К тому же бывают причины столь деликатные, что мы не осмеливаемся, таковы уж правила внутренней речи, их сформулировать, и связи между причинами и следствиями остаются нам непонятны. Перетрудился в последнее время, говорит человек себе, у меня стресс, говорит он, я выдохся. А может быть, спрашивает он себя, я потею потому, что мне надоело до чертиков все на свете. Он прячется за этими набившими оскомину выражениями, которыми пользуются и другие.

Без души, без ее памяти мы не можем постичь свое тело.

Я застыл у гостиницы «Геллерт» и, как это ни смешно, не мог собрать сил, чтобы одолеть еле заметный подъем тротуара.

Сталкиваясь с подобного рода сюрпризами, которые преподносит нам наше тело, мы испытываем невольную радость, изумляемся тем сенсациям, которые сами себе припасли к последней минуте жизни. Боль была совершенно непостижимой силы. Я искренне уповал на то, что если и упаду от этого изумления, то хотя бы не на виду у всех. А еще мне подумалось, что, возможно, я ослабел от голода.

Если зайти в кафе — там просто задохнешься.

Ресторан на втором этаже намного дороже, зато там больше воздуха. А с другой стороны — придется ведь подниматься по лестнице.

Предел интеллектуальной радости от сенсационных открытий относительно собственного тела положила непомерная глубина боли. Я задумался, как мне быть, как совладать с болью, чтобы, с одной стороны, не привлечь к себе унизительного внимания окружающих, а с другой, не платить слишком дорого. Между тем вслед за болью в меня темной массой стал вливаться столь же непостижимой силы страх. Он растекался неудержимо, как зимний туман. И нашептывал: не получится, чему быть, того не миновать.

Я с любопытством всматривался в его бельма и видел, что это — страх тела, не мой страх, не страх души, иными словами — страх смерти. Так вот оно в чем различие между свойствами моего «я» и свойствами моего тела.

Мне исполнился пятьдесят один год, и я мог бы сказать, что нахожусь на вершине физических и духовных возможностей, если бы именно в этот миг не сорвался с вершины в пропасть.

Не было дня, чтобы я не представил себе, что умру не своей смертью, что меня убьют или я покончу с собой, но почти никогда мне не приходило в голову, что я буду нездоров, ибо я разделял то расхожее заблуждение, что наши тревоги суть не предостережения тела, а проделки души, на которую можно найти управу.

Каждый день, покончив с обычной работой, я занимался физическим трудом — пропалывал грядки, мотыжил, косил траву. Земных благ я хотел потреблять не больше, чем сам мог произвести, не причиняя большого вреда природе. Не думаю, что мой вес хоть на двести граммов превышал норму. Животных жиров и мяса я почти не ел, предпочитая овощи, фрукты, всякого рода злаки. Мне не хотелось чрезмерно обременять землю своей персоной. Правда, курил я много и за работой пил натощак слишком много кофе. В конечном счете пределы самоограничения устанавливает невроз, или, наоборот, естественные границы самодисциплины определяются мерой тревожности. Я колол дрова, занимался строительством, сажал лес — словом, делал всю черновую работу, которой не избежать в деревне при натуральном по большей части хозяйствовании.

Не реже четырех раз в неделю я бегал кроссы. Когда выдавалась возможность, плавал. Бегал мимо окрестных селений по обочинам где крутых, где покатых дорог. Бегал под весенним дождем, бегал в снег, бегал по сухо благоухающим рощам, бегал среди цветущих диких черешен в холодном мерцании полной луны. Минимальная дистанция была километров восемь, а максимальная, кажется, двадцать один. Поэтому здравым умом невозможно было постичь, почему меня остановил подъем, который мог бы заметить разве что дряхлый старик.

Через какое-то время меня отпустило, и я сдвинулся с места.