Путешествие вокруг дикой груши

Они долго кричали в гулкой темноте, но никто из больничных не появлялся. Кого-то приставили к моей голове держать пластиковый пакет с раствором. В коридоре, как можно было понять, торчали больные. Дряхлые старики, дымившие смрадным дешевым куревом, таращились на меня. По их пытливым глазам, блестевшим на изможденных лицах, я догадался, что, видимо, едва жив.

Что это с ним, спросил кто-то голосом, каким разговаривают с глухими.

Что, что, а то вы не видите, что инфаркт, ответил глухой.

Вы так говорите, будто сами сюда не с инфарктом попали, прозвучал над моей головой раздраженный, не в меру громкий голос.

Вы тоже его заработаете, уж будьте покойны. Постыдились бы так говорить со мной.

Какое-то время они молча сопели вокруг меня, потом перешли на другую тему и орали, перебивая друг друга.

Чуть позже, хрустя большим огурцом, появилась дородная крашеная блондинка в коротком белом халате. Вдоль пробора волосы у нее уже отросли, помада на губах от еды размазалась, красные ногти на крепких руках потрескались. Пока врачи скорой помощи, смеясь, громко объясняли что-то в дальнем помещении, дородная женщина, хрустя огурцом, взялась за каталку и нехотя повезла меня в большой зал.

Капельницу не уроните, рявкала она, когда каталка шарахалась о дверной косяк или стену.

Можете возвращаться в палату, господин Пёдреш, прокричала сестра, когда мы остановились посередине зала.

Забрав у старика пакет с раствором, она зашвырнула его на стойку.

Вот спасибо, что помогли, молодец.

И следом швырнула на стойку мой пиджак, который держал в руках тот же старик.

Что это у вас с пижамой, опять обмочились. Бедная дочка не успевает белье вам менять, все зассали.

И они, пересмеиваясь, удалились.

За неплотно задвинутыми зелеными шторами с хрипами-шипами и то громкими, то глухими стонами ждали своей судьбы какие-то люди.

Огромные пыльные окна были затворены. За ними виднелась котельная, из длинной, торчащей в никуда железной трубы со свистом вырывался пар.

В мертвенном неоновом свете я видел две пустые кровати.

Воздуха не было.

Шлепая растоптанными грязно-белыми тапочками, в зал вернулась ленивая дородная медсестра, взяла мой пиджак и без слов исчезла.

Я был не в том состоянии, чтобы иметь суждения или переживать эмоции, но все-таки понимал, куда я попал. За зелеными шторами дребезжали, пыхтели старые механизмы, фиксируя данные, подавая лекарственные вещества, бумагу, чернила.

Ленивая дородная медсестра пришлепала обратно и скрылась с моим пиджаком в зеленом лабиринте штор, откуда послышалась ее ругань, во всем отделении не найти, на хрен, вешалки. Ругалась она таким тоном, будто ее никто не слышал. Да раздолбать вас всех. На самом деле слова ее предназначались мне, это ясно, она посвящала меня, давала понять, что будет относиться ко мне благосклонно, хотя жизнь моя здесь будет не сахар. Люди простые и грубоватые нередко выражают таким манером свою симпатию. Она хлопала дверцами железных шкафов, потом опять удалилась, и все затихло. Желая оказаться подальше отсюда, я зажмурился.

Меня пронзил чей-то изумительный взгляд.

Сам человек стоял у ножки каталки; невысокого роста, хрупкий, будто подросток. Под расстегнутым халатом виднелись белые брюки и белая же рубашка, но тела в них было не так уж много. Тонкие руки и ноги, возможно, небольшое брюшко. Застывшая в напряженном внимании, из халата торчала сверкающая в неоновом свете лысая, как бильярдный шар, голова. Мой взгляд его не смущал, ибо глаза его, по-детски распахнутые, изучающие глаза, взирали на меня так, будто разглядывали привидение или какой-то предмет. Он был взволнован, одухотворен, внимание его, тревожное, как у зверя, равномерно распределялось между объектом и интуицией или, проще сказать, первым впечатлением. От волнения он воздел руки ко рту, как будто готовясь к молитве. Было во всем его облике что-то глубоко аскетическое, не только внимание, но и едва скрываемый ужас, испытываемый перед творением, птичьи косточки, изогнутый тонкий нос и длинные хрупкие пальцы. Но несмотря на это, он сразу внушил мне страх. Он чем-то напоминал мне гонимого зверя, которого сородичи по нескольку раз на дню вышибают из стада.

Когда в зал, шлепая тапочками, лениво вошла дородная медсестра, которой наконец удалось раздобыть для моего пиджака плечики, врач испуганно уступил ей дорогу.