Путешествие вокруг моего черепа

Для Цини, который ведет вольную холостяцкую жизнь, день мог бы оказаться вполне удачным: уроки заканчиваются к двенадцати часам, новый костюм, на примерку которого он ходил в субботу с моим приятелем Б., уже готов. Однако на первом же уроке преподаватель гимнастики интересуется, какие новости о моем состоянии, затем тот же вопрос задают и другие учителя. Наконец от одного из них Цини узнает, что сегодня мне делают операцию; все верно, мать еще на прошлой неделе упоминала в письме об этом. Стало быть, сегодня.

Рози оживленно снует по опустевшим комнатам и, даже покончив с уборкой, оставляет окна открытыми – такая чудесная погода. Пали, ее парнишка, сегодня возвращается из школы рано, весело носится из комнаты в комнату, вся квартира теперь в его распоряжении. Под руку ему попадается труба, ту-ту-ту-у! – дует он во всю мочь. Но Рози тотчас прибегает из кухни: немедленно положи трубу на место! Барин наш, бедняга, сейчас под ножом лежит, а он, вишь ты, расшумелся! Взял бы лучше Библию да сотворил молитву, как положено. Мальчонка исподтишка огрызается, мне, мол, из такой дали все равно трубу не услыхать.

Тем временем его отец, Пал Сабадош, направляется в город, вроде бы появилась надежда наконец-то заполучить какую-никакую работенку. Проходя по площади у театра, он слышит мое имя. Оборачивается и видит двух господ, беседующих промеж себя.

– Да, я сам читал. Сегодня или завтра. Это, брат, дело нешуточное.

– Какие уж тут шутки! А жаль его, такой славный человек был.

– Ты был знаком с ним?

– Раз как-то говорили с ним, мимоходом.

Габи в Шиофоке, идя к берегу Балатона, обнаруживает царапину на руке и заходит к курортному врачу смазать ее йодом. Доктор справляется обо мне, да, в последний раз, когда мы виделись, он был очень плох, но теперь ему будут делать операцию в этом… как его… да-да, в Стокгольме. А вы откуда знаете?

Вдова Ш., добрая душа, но неисправимая мечтательница, в меблированной комнатушке на окраине города сидит у стола с пером в руке.

Я задумчиво смотрит перед собою. Это длинное послание – уже четвертое по счету – тоже пойдет в корзинку для мусора, отправит она короткую записку, приложив к ней несколько розовых лепестков. Господи, спаси его и помилуй! Она готова навеки отказаться от встреч со мною, лишь бы я выздоровел.

В городском парке, в ресторане Гунделя уже выставили столики в сад, плавательный бассейн тоже открылся, но народу пока немного, тренер по плаванию – симпатичный толстяк – интересуется у знакомого господина, нет ли каких новостей обо мне. «Подумать только, еще осенью плавал тут, такой бодренький! А уж Цини до чего озорник, только и делал, что под воду нырял – ну, что твой индеец, и купальные туфли у дам с ножек стягивал. То-то визгу было! Бьюсь об заклад, что Цини вот-вот опять тут появится».

В уютном, тихом санатории на Швабской горе доктор Д., беседуя с кем-то в холле, доверительно сообщает, что до отъезда в Стокгольм я провел здесь целую неделю, и он, доктор, уже тогда заподозрил, что мои дела плохи.

Да, разговоры обо мне ведутся в самых разных местах.

Адольф – героический телефонист редакции, уже машинально отвечает на многочисленные телефонные запросы. Слушаю вас. да-да, сейчас идет операция, в дневном выпуске мы дадим подробное сообщение независимо от того, закончится к тому времени операция или нет. То есть как это – откуда узнаем? Видите ли, мы уже звонили в Стокгольм в половине десятого, сейчас снова соединились с больницей, как раз идет разговор… насколько я слышал, пока что операция проходит нормально… пожалуйста, до свидания… алло?… да, сейчас идет операция, в дневном выпуске мы дадим подробное…

По горам Скандинавии, по сосновым лесам, меж голубых озер, покачиваясь в напоенном соленым ароматом воздухе бежит телефонный провод, вверх-вниз, от столба к столбу, не глядя по сторонам, как мчится к дому поросенок, в которого запустили камнем, – визжит и знай себе дует во всю прыть. Ландшафты сменяют окраску, от ядовито-зеленой до серовато-грязной, а провод пересекает границы, облака собираются в вышине, над Гамбургом, над Нюрнбергом, а он бежит дальше, через Берлин и Вену, по долине Вага к венгерским просторам, где зазеленели луга и фруктовые деревья оделись листвою, – бежит тоненький проводок, скользя по каналам окраин к центру, – бежит провод, а по проводу бегут слова, туда и обратно, за какие-то тысячные доли секунды. Человеческие слова, людские речи – что до них проводу? Телефонным столбам до них тоже дела нет, ведь они деревянные – искромсанные, изуродованные инвалиды мирового сообщества деревьев, все интересы их по-прежнему устремлены к деревьям, искалеченные, страдающие от боли, они, если о ком и справляются, так только о своих собратьях. Издалека идешь, друг провод? – спрашивает шепотом стокгольмский столб. – Что нового в южных краях? Правда ли, что там уже черешня цветет, ведь у нас ей еще чуть ли не месяц дожидаться цветения, а мне и вовсе не дождаться вовек!