Путешествия Лейлы

И правда, каким он был, ее мир? Например, для рабочих-гастарбайтеров из Бангладеш и Пакистана в арабских странах, из Центральной Азии в Москве или из Мексики в Штатах? На острове Занзибар водитель рассказывал Лейле, как работал в Дубае на стройке: спать давали по несколько часов в день, кормили рисом с овощами или курицей, постоянно мучала изжога, платили мало. Немногим легче в этом оазисе перепотребления было таксистам. Хотя и они работали до позднего вечера, ели что-то только утром и на ночь, а о том, чтобы заниматься спортом или гулять по городу, не было и речи. Водители в Дубае выглядели раза в полтора-два старше Лейлы, но оказывались даже младше, если спросить. Или в Африке, было что-то в новостях про детский секс-туризм в Гамбию, где пожилых белых дядей стало так же легко увидеть на улицах с детьми, как раньше в Паттайе с тайками всех возрастов и гендеров. Все это было неправильно, несправедливо, но совершенно обыденно и легко уживалось с прекрасным и высоким в людях и мире. Не потому ли, что почти каждый, явно или не очень, но был несчастен, считая это нормой и для других, пытаясь заглушить хотя бы свое несчастье неостановимым потреблением?

В гламурном пресс-туре журналист рассказывал про военных наблюдателей в бывшей Югославии, как в ооновских базах в зонах геноцида находили ими же оставленные надписи: UN – United Nothing, Объединенное Ничто. Как спустя годы многие из них кончали с собой: наблюдатели могли лишь наблюдать и ничего больше делать не имели права, даже если при них семьи делили на мужчин и женщин с детьми и уводили куда-то. Была Лейла и в Боснии и Герцеговине, на том самом мосту, где когда-то застрелили короля Фердинанда. Как каждый турист, изучивший хотя бы путеводитель, задавалась вопросом: а если бы не застрелили, может, и Первой мировой бы не было, и Второй … Местные коллеги водили в кафешку в полуразрушенном войной доме, наливали из маленьких турок кофе по-боснийски (ни в коем случае не по-турецки), объясняли, что в этих местах привыкли радоваться каждым мелочи и мгновению.

И Довиль, Довиль … столько чужих родственников, столько лиц. Сначала по отдельности: каждый рассказывает свою историю, вспоминает о том, кто погиб, кто был ему дорог. Кто-то храбрится, держит спину и лицо, хотя внутри – горевание, пропасть. Кто-то дает волю слезам – Лейла кивает, протягивает бумажные платочки и воду. Историю одной из женщин, которая потеряла обеих дочерей, выслушивает из года в год по часу-два подряд, вдыхает один и тот же кислый запах изо рта, не смеет прерывать. Кто-то изо всех сил драматизирует, оговаривает других родственников – как объяснили потом в центре, надеются получить бо́льшую долю компенсации от государства. Таких мало, они напоказ кричат, громко обвиняют и родных, и компанию, и правительство, и арабов, и мусульман, и ее саму. Но почему-то к Лейле рано или поздно проникаются, подписывают все бумаги, только плачут все больше, а у Лейлы после каждого человека и каждого разговора просыпается, расширяется ее собственное сердце, становится размером с Довиль. Делается огромным, экзальтированным, как написали бы в пресс-релизе о новой коллекции … все лучше, чем писать пресс-релизы о новых коллекциях. А потом эти лица уже все вместе кружат, сменяют друг друга, как эпизоды в заставке сериала – на открытии мемориала и каждой годовщине трагедии. Стелла, мертвый зимний пляж и никого, пустота …

Но и тот мир, и этот постепенно расползались нитями сладкой ваты, таяли. На смену приходило что-то отрывочное, бессюжетное. Лейла просыпалась не до конца, чувствовала Кармелиту рядом, засыпала.

Кто-то говорит, гул, ничего не вижу, не понимаю, не пошевелиться.

* * *

Лейла очнулась от белого морока, с облегчением увидела залитый луной борт, подругу у одного из прямоугольных иллюминаторов. Шум моторов шел, казалось, прямо из головы, отсюда, видимо, было это сопр-пр-сопор-пр жу-у-у-х во сне. Кармелита обернулась:

– Ты проснулась? Посмотри, какая красота. Обожаю! – жестом позвала к себе. – Мы скоро будем снижаться. Но ты только посмотри, полюбуйся.

В прежней жизни Лейла летала слишком часто. А еще раньше, в жизни уже позапрошлой, любой аэропорт или самолет были частью чего-то волшебного, нездешнего. Каждый раз они встречали новыми надеждами, новой Лейлой, бессчетными возможностями и реальностями. Это чувство затерлось потом. Очередной перелет стал только способом попасть из точки А в точку Б, необходимостью делить личное пространство с другими. Какое тут может быть волшебство, в иллюминатор она даже и не смотрела. Но Кармелитина страсть к полетам взбудоражила ее, да и сама Лейла летела теперь после долгого перерыва. Как в самый первый полет до Нью-Йорка: тогда она не могла оторвать взгляда от неба и меняющих форму облаков, то и дело дергала соседа за рукав, чтобы поделиться восторгом. «Первый раз летите? – спросил тот устало, предчувствуя долгие часы перелета и джетлаг. – Тогда понятно».