Путешествия натуралиста. Приключения с дикими животными

Сэнди, Неньито и Кейо сидели вокруг огня, попивая мате, который услужливо подносила и подливала Долорес. Мате — это высушенные и измельченные листья падуба парагвайского, вечнозеленого кустарника, близкого родственника европейского остролиста. Его насыпают в рог или в сделанный из небольшой тыквы калебас, заливают горячей или холодной водой и потягивают настой через бомбилью — трубочку с наконечником в виде ситечка. Мы с Чарльзом постепенно распробовали этот горьковато-сладкий, терпковатый напиток, и сейчас охотно присоединились к нашим знакомым.

«У Кейо мотор забарахлил, — рассказал нам Сэнди, — но сейчас все в порядке. Пока вода высокая, он хочет плыть вверх, посмотреть, какой там лес. Если река не опустится, Кейо задержится там недели на две, а если упадет, он вернется раньше, тут уж медлить нельзя. В любом случае он заедет за нами и отвезет в Асунсьон».

Это нас вполне устраивало. Кейо нахлобучил шляпу, попрощался со всеми за руку и пошел к катеру. Через несколько минут звук мотора растаял вдали.

Теперь, когда мы понимали, как вернемся, можно было, не беспокоясь ни о чем, ловить и снимать животных. Но сперва предстояло обзавестись помощниками: три пары глаз и рук — хорошо, но чем больше, тем лучше, особенно если это глаза и руки индейцев, знающих местный лес и его обитателей гораздо лучше любого европейца. Неньито рассказал, что в восьми километрах от Иреву-куа находится tolderia, то есть индейская деревня. Сэнди и я отправились на поиски.

Толдерия состояла из нескольких покосившихся, крытых соломой хижин, стоящих в очаровательной широкой, чистой, изумрудно-зеленой долине. К середине 1950-х годов прошлого столетия большинство индейцев распрощались с традиционным укладом. С тех пор они носили истрепанную европейскую одежду и вместо того, чтобы ходить в лес за добычей, держали тощих цыплят и полуголодный скот, у которого сквозь изъязвленную, обсиженную мухами кожу проступали ребра.

Мы рассказали, что ищем птиц и млекопитающих, поэтому будем готовы щедро заплатить каждому, кто их для нас поймает, и не менее достойно вознаградить тех, кто покажет нам пустые норы и гнезда.

Они задумчиво слушали Сэнди и лениво потягивали мате. Судя по всему, наше предложение их не заинтересовало, что неудивительно: когда вокруг жарко и влажно, гораздо приятнее валяться в гамаке, чем носиться по лесу. Тем временем я сделал ошеломительное открытие: здесь нас никто не кусал и не жалил. Оно потрясло настолько, что я прервал вдохновенную речь Сэнди и попросил его узнать, не беспокоят ли местных жителей комары, мбарагуи и польверины. В ответ слушатели неторопливо покачали головами. Интересно, подумал я, надолго бы хватило моей энергии, поселись я здесь навсегда. Может быть, в тихой и теплой долине, где не надо отбиваться от насекомых и каждый день упорно бороться за выживание, я бы тоже предпочел лежать в гамаке и ждать, когда куры снесут яйца, а бананы созреют на пальме около дома.

Вождь угрюмо объяснил, что мы приехали в неподходящее время. Последние несколько недель все мужское население деревни спорило, нужно ли срубить растущее неподалеку дерево, в котором есть немного дикого меда, и пока они не договорятся, ни о чем другом думать не могут.

Тем не менее, заверил он, если кто случайно наткнется на какое-нибудь существо, постарается его поймать и тут же сообщит нам. Мы с Сэнди вернулись в Иреву-куа. Особой надежды на помощь аборигенов у меня не было.

Каждый день с утра до вечера мы бродили по мрачной, пугающей сельве. Английский лес легкомысленный и добродушный. Он манит вглубь бесчисленными тропами, на которых играют солнечные зайчики. Чтобы войти в лес, окружающий Иреву-куа, нам приходилось продираться через цепкие колючки и густую поросль переплетенных лиан, а стоило углубиться, на нас тут же нападали кровожадные полчища комаров, мух, клещей и пиявок. Без компаса немудрено было заблудиться: солнце не пробивалось сквозь слои плотной зеленой завесы из листьев. Чтобы не сбиться с пути, мы помечали дорогу зарубками на столбах и по этим белым следам возвращались назад. Буйная, неистовая жизнь соседствовала здесь с распадом и разрушением. Большинство растений, чтобы выжить, тянулись к солнцу; некоторые, не рассчитав сил, падали и гнили на земле. Огромные вьюны и лианы поднимались вверх, туго обвивая стволы молодых деревьев, — и душили своих помощников. Там, где рухнули высокие деревья и травяной ковер заливали потоки солнечного света, пробивались растения помельче. Они цвели, пускали новые побеги, но рано или поздно молодые деревца отнимали у них свет, а потом и жизнь. Тем радостней было видеть, как между поваленными стволами прорастает немного цветов.