Путешествия с Геродотом

Можно было убедиться, сколь грозной становится освобожденная от иерархии и порядка свобода, или, точнее говоря, анархия, освобожденная от этики. В подобной ситуации немедленно, с самого начала верх берут силы агрессивного зла, всякое отребье и зверье. Так произошло и в Конго, которым тогда завладели жандармы. Встреча с каждым из них могла оказаться роковым испытанием.

Вот иду я по улочке в маленьком городке Лисали. Светит солнце, пусто и тихо.

Прямо на меня выходят два жандарма. Я замираю, но бежать бессмысленно, потому что, во-первых, некуда, а во-вторых, жара такая, что я едва волочу ноги. Жандармы в полевой форме, на головах — шлемы, закрывающие половину лица, они вооружены до зубов, у каждого автомат, гранаты, нож, ракетница, палка, складной столовый прибор — весь переносной арсенал. Зачем им столько всего, думаю я; а еще их мощные торсы оплетены какими-то ремнями и подтяжками, к которым пришиты гирлянды колечек, застежек, крючков и кнопок.

Возможно, эти одетые в шорты и рубашки молодые люди довольно симпатичны и не прочь поприветствовать тебя, а в случае надобности показать дорогу. Но форма и амуниция заменяли им натуру, характер и навязывали отношение к миру, а также выполняли еще одну функцию — затрудняли или делали вовсе невозможным нормальный человеческий контакт. Сейчас ко мне шли не обычные добрые люди, а некие лишенные человеческих признаков существа, космические пришельцы. Новые марсиане.

Они приближались ко мне, а я был весь в поту, ноги мои наливались свинцом и становились все тяжелее. Дело в том, что они знали то же самое, что и я: их приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Апеллировать не к кому: нет никакой вышестоящей власти, никакого суда. Если изобьют, то изобьют, если убьют, то убьют. Настал один из тех редких моментов, в которые человек чувствует настоящее одиночество: когда он один предстает перед безнаказанным насилием. Мир опустел, смолк, обезлюдел и куда-то исчез.

Кроме того, в этой сцене на улочке маленького конголезского городка участвуют не только два жандарма и один репортер. В ней принимает участие также кусок мировой истории, которая уже давно, много веков назад поставила нас друг против друга. Ибо между нами стоят поколения работорговцев; стоят палачи короля Леопольда, которые дедам сегодняшних жандармов отрубали руки и отрезали уши; стоят с палками надзиратели хлопковых и сахарных плантаций. Память об этом ужасе годами передавалась в племенных сказаниях, на которых воспитывались и те, с кем я сейчас столкнулся на улице; легенды заканчивались словами надежды на то, что когда-нибудь придет день отмщения. И вот он пришел, этот день, и они и я знаем об этом.

Что будет? Мы все ближе, уже совсем близко.

В конце концов они останавливаются.

Я тоже останавливаюсь. И тогда из-под нагромождений постромков и железок раздается голос, которого я не забуду, потому что его тон была вежлив, даже просителен:

— Monsieur, avez vous una cigarette, s’il vous pla^it?[25]

Надо было видеть, с каким рвением, торопливостью и даже услужливостью полез я в карман за пачкой сигарет, последней оставшейся у меня, но это неважно, неважно, берите, мои дорогие, все забирайте, садитесь и курите хоть всю пачку, сразу и до конца!

Доктор Отто Ранке рад, что у меня все обошлось. Эти встречи часто заканчиваются очень плохо. Жандармы могут связать и избить. А скольких они убили! К нему приходят белые и черные, а тех, кого отдубасили, что называется, от души, он сам приносит. У них нет пощады ни к одной расе, своих тоже не жалуют, даже больше, чем европейцев. Это оккупанты в своей собственной стране, не знающие ни меры, ни границ. «Если меня не трогают, — говорит доктор, — то лишь потому, что я им нужен. Когда они напьются, и под рукой не окажется никого из гражданских, чтобы разрядиться, они начинают биться между собой, и потом их привозят сюда, чтобы им зашивали головы и соединяли кости. Достоевский, — вспоминает Ранке, — писал про такое явление как ненужная жестокость. У жандармов, — говорит он, — есть эта черта: они жестоки без малейшего повода и нужды».

Доктор Ранке — австриец и живет в Лисали с конца Второй мировой войны. Мелкого телосложения, но, несмотря на приближающиеся восемьдесят, живой и неутомимый. Своим здоровьем, по его словам, он обязан тому, что каждое утро, пока солнце еще ласковое, он выходит на заросший зеленью и цветами двор, садится на табуретку, а слуга губкой и щеткой трет ему спину, и делает это так основательно, что доктор даже тихонько постанывает от боли, но также и от удовольствия. Его стоны и фырканье, смех детей, собравшихся вокруг принимающего водную процедуру доктора, прерывают мой сон, потому что все это происходит перед окнами моей комнатки.