Путешествия во времени. История

Вещие сны и инволютивная (от сложного — к простому) логика Данна привели его к вере в заранее существующее будущее, в достижимую для человека вечность. Борхес говорил, что Данн делает ту же ошибку, которую делают «эти рассеянные поэты», когда начинают верить собственным метафорам. Под рассеянными поэтами он, судя по всему, подразумевал физиков. К 1940 г. новая физика уже воспринимала четвертое измерение и пространственно-временной континуум как реальные сущности, но Борхес был категорически с этим не согласен:

Данн — блистательная жертва той самой порочной интеллектуальной традиции, которую возвестил Бергсон: рассматривать время как четвертое измерение пространства. Он заявляет, что будущее (также мыслимое в форме пространства, в форме линии или реки), к которому мы движемся, уже существует[115].

Борхесу, больше чем другим, было что сказать о проблеме времени в ХХ столетии. Для него парадокс был не формой, а стратегией. Он верил во время — его реальность, его центральность — и тем не менее назвал свой главный очерк «Новое опровержение времени» (A New Refutation of Time). Вечность он не настолько любил. В другом очерке, «История вечности» (A History of Eternity), он заявлял: «Время для нас — трудный, важный, быть может, первостепенный вопрос, для метафизики, вероятно, главный; а вечность — нечто вроде игры или тайной надежды»[116]. Каждый «знает» (говорит Борхес), что вечность — это архетип, а наше время — всего лишь его мимолетный образ. Он же предлагал противоположное: главное — время; вечность порождается нашим сознанием. Время — настоящее, вечность — символический образ. Вопреки Платону — вопреки церкви, — вечность «довольно убога в сравнении с нашим миром». Если вы ученый, то можете заменить вечность на бесконечность. В конце концов, это ваше изобретение.

Что же до нового опровержения времени, то его суть составляет аргумент, «подсмотренный» или «предвиденный» автором, в который сам он не верит. Или верит? Этот аргумент приходит к нему ночью. В прустовы часы. Что есть время, когда просыпаешься ночью, между сновидениями, и слушаешь шуршание, наблюдаешь за тенями на стенах… или, скажем, когда ты Гекльберри Финн и плывешь на плоту вниз по реке…

Беззаботно разлепляет он глаза, видит смутные мириады звезд, зыбкие очертания деревьев и снова ныряет в беспамятство сна, как в темную воду[117].

Борхес отмечает, что это «литературный, а не исторический» пример. Сомневающемуся читателю предлагается подставить сюда какое-нибудь личное воспоминание. Подумайте о случае из своего прошлого. Когда существует это воспоминание? Никогда — ни в какое конкретное время. Оно само по себе представляет мгновение, застывшее, отдельное от какого бы то ни было предполагаемого пространственно-временного континуума. Пространство-время? «Когда говорят о „пространстве“ и „времени“ вместе, я испытываю те же чувства, которые испытывал Ницше, когда ставили рядом имена Гете и Шиллера, — это непочтительно».

Борхес, как и Эйнштейн в свое время, отрицает одновременность, но при этом его не интересует скорость сигнала (скорость света), поскольку наше естественное состояние — одиночество и автономность, а наши сигналы реже и менее надежны, чем у знаменитого физика.

Влюбленный, думающий: «Я был счастлив и уверен в подруге, а она тем временем меня обманывала», — обманывает себя сам. Если любое наше переживание абсолютно, счастье и обман не одновременны[118].

Знание влюбленного неспособно изменить прошлое, хотя оно может изменить воспоминания о нем. Избавившись от одновременности, Борхес отрицает также и последовательность. Целостность времени — всего времени целиком — еще одна иллюзия. Более того, эта иллюзия или эта проблема — нескончаемые попытки собрать целое из последовательности мгновений — также проблема самоидентификации. Точно ли вы тот человек, каким были прежде? Откуда вы можете это знать? События существуют сами по себе: совокупность всех событий — это идеализация столь же фальшивая, как и сумма всех лошадей: «Мирозданье, вмещающее все события на свете, — такое же вымышленное множество, как все кони (сколько их было: один, несколько, ни одного?), которые приходили на ум Шекспиру между 1592-м и 1594 гг.»[119]. Ах, маркиз де Лаплас!