Путеводная нить (СИ)

- Здесь не всё чисто, - Иван Федорович трет пальцами щеку, обильно поросшую седой щетиной. - Где, говорите, он сидел?

Я показываю на табурет, Лужин начинает внимательно осматривать пол возле табурета, потом возле трупа. Тоже мне - сыщик...

- Это, - трогает меня за плечо Земсков, - пойду я. Генератор проверить надо, чего-то барахлит с утра...

- Обязательно проверь, - киваю я головой. - Сегодня акция. Всё должно быть в полнейшем ажуре.

Земсков уходит, а метеоролог, завершив тщательный осмотр пола, сосредотачивается теперь на стене избушки. Потом Иван Федорович берет табурет, внимательно осматривает ножки, я же отступаю к печи, чтоб погреть руки и воды чугунке растопить. Как же приятно почувствовать тепло среди окружающего мертвого холода. Подбрасываю в печь еще пяток смолистых поленьев. Огонь радостно защелкал, почуяв новую добычу. Тепло вырывается из печи и сразу же гибнет в схватке со студеным воздухом. Рукам моим жарко, а затылок, гляди того, заледенеет.

- А он не сам себя..., - подходит ко мне метеоролог, протягивая в черное от копоти чело печи свои бледные руки. - Убили его...

- Кто?! - меня точно током бьет от такой новости.

- Не знаю, только нет отпечатков от ножек табурета около трупа, а при таком инее на полу они обязательно должны были остаться... Если он, конечно, сидел на табурете...

Я подбрасываю еще поленьев в печку. Не хочется мне верить, что кто из наших убил охотника.

- Может, он только успел присесть и сразу выстрелил, потому и нет отпечатков? - решаюсь я не согласиться с доводами Лужина, но тот не сдается.

- Посмотри на потолок, - говорит Иван Федорович, в ответ на мои сомнения. - Там и одной дробинки, все они в стене... - метеоролог нагибается, подбирает с пола уголёк и идет к той самой стене. Я следом.

Иван Федорович что-то медленно рисует углем, мне, хотя и очень интересно узнать о цели этих настенных рисунков, но я не мешаю, не отвлекаю его. Наконец, Иван Федорович завершает своё творение и, обернувшись ко мне, говорит.

- Смотри, как легла дробь в стену, почти правильный круг, если б он сам стрелял в себя снизу вверх, то дробь легла бы эллипсом и в потолок бы дробинки попали. Так что...

Ответить на вполне правдоподобную версию метеоролога я не успеваю, распахивается дверь и наперегонки с густыми клубами пара вбегает Марьяна. Она как всегда прекрасна: большущие глаза, мохнатые ресницы, словно опахала древнего восточного царя, легкий румянец на щеках. Глаза её широко распахнуты, губы дрожат. Марьяна отталкивает Ивана Федоровича, подбегает к убитому охотнику, падает перед ним на колени, обнимает и начинает выть. Выть так, как воют деревенские бабы над покойником. И от воя этого стынет кровь в жилах. Метеоролог не выдерживает и пытается отвести Марьяну от трупа.

- Уйди, окаянный, - отмахивается она. - Я ж его... Такой человек... Такой... Что же мне теперь делать-то? Что?

Наконец, Ивану Федоровичу удается отвести Марьяну на кухню. Там он ей наливает в жестяную кружку немного оттаявшей воды и начинает расспрашивать.

- А где же ты была, милая?

- Мы со Степаном на охоту ходили, - часто всхлипывая, отвечает Марьяна. - На дальнюю заимку. Пошли обратно, больше, чем половину пути прошли, и тут он хватился, что нож на заимке забыл. А нож этот не простой.... - она положила на стол, длинный нож с костяной ручкой. - Заговорённый. Степан сам хотел вернуться, я же говорю, давай я сбегаю. Я на ногу легкая. Он мой мешок с мясом взял, а я побежала... Как же я теперь жить-то буду?!

- Как же он отпустил одну ночью-то?

- Я привычная, - шепчет Марьяна, делая еще несколько глотков из кружки. Зубы её часто стучат о металл. - Сызмальства в тайге. Ружье у меня. И фонарь. Не в первой. Тайга не страшная, люди страшнее, их бояться надо. Вернулась я на заимку, нож нашла, передохнула малость и обратно... А тут... Как же я теперь жить-то буду?

И в один миг прекрасное лицо искажается выражением неподдельной обиды и скорби. Пока Марьяна плачет, мы с Иваном Федоровичем решаем перенести мертвое тело охотника в старый сарай - дровник, пусть там полежит до поры до времени. Сразу унести охотника не получается. Марьяна лежит на его груди и рыдает. Лужин сперва уговаривает её, а потом, почти силой, отводит в сторону. Я беру труп за ноги, а метеоролог за плечи. Поднимаем.

- Слышь, лейтенант, - шепотом обращается ко мне Иван Федорович, - чья это "птичка" на полу валяется? Не твоя?

- Чего? - переспрашиваю и кивком головы предлагаю положить труп у порога.

- Смотри, металлическая, офицерская, - удивляется напарник, поднимает с пола и показывает мне металлический знак рода войск с петлицы, - прямо под Степаном валялась.

- Это авиационная, - показываю метеорологу свою петлицу, - а у меня знаки войск связи. Не велели менять. У Земского - танковые войска...

- А это тогда чья?

- Так это Бахова, - усмехаюсь, разглядывая эмблему с крылышками, - он, щеголь, офицерские знаки себе на петлицы примастрючил. Он...

Бахов единственный, кто попал в группу из авиационной части. Стрелок-радист. Так он всем говорит.