Путевые картины

Поразительно, как французы с каждым днем становятся вдумчивее, глубже и серьезнее, в той же мере, в какой англичане стремятся усвоить легкий, поверхностный и веселый характер — не только в жизни, но и в литературе. Лондонские печатные станки всецело заняты фешенебельными произведениями, романами, взятыми из блестящей сферы high life[163] или отражающими ее, как, например, «Almalks», «Vivian Grey», «Tremaine», «The Guards», «Flirtation»*. Последний роман является лучшим образцом всего этого рода литературы, этого кокетничания чужеземными манерами и оборотами речи, этого неуклюжего изящества, тяжеловесной легкости, кислой сладости, принаряженной грубости, говоря короче — всей унылой суетни тех деревянных мотыльков, которые порхают в салонах западной части Лондона.

Напротив того, каковы теперь темы французской печати, истинной представительницы духа и воли французов? Подобно тому, как их великий император воспользовался досугом своего плена*, чтобы диктовать рассказ о своей жизни, открыть нам сокровеннейшие замыслы своего божественного ума и превратить скалу св. Елены в кафедру истории, с высоты которой вершится суд над современниками и дается поучение потомству, так и сами французы пытаются возможно плодотворнее использовать дни своих неудач, эпоху своей политической бездеятельности; они тоже пишут историю своих подвигов; руки, так долго державшие меч, вновь наводят ужас на врагов — они берутся за перо; вся нация как будто занялась изданием своих мемуаров, и если они последуют моему совету, то выпустят еще совершенно особое издание ad usum delphini[164] с изящными цветными картинами, изображающими взятие Бастилии, осаду Тюильри и т. п.

Если я отметил выше, что англичане в наше время пытаются стать легкомысленными и фривольными и непременно напялить на себя обезьянью шкуру, сбрасываемую теперь французами, то я должен оговорить дополнительно, что это стремление более свойственно знати и дворянству, высшему свету, чем среднему сословию. Напротив, промышленная часть нации (в особенности коммерсанты из фабричных городов и почти все шотландцы) носит внешний отпечаток пиетизма, я бы сказал даже — пуританизма, так что между этой благочестивой частью нации и светски настроенной знатью существует такая же противоположность, как между кавалерами и круглоголовыми, столь правдиво изображенными в романах Вальтер Скотта. Было бы слишком большой честью для шотландского барда — предположить, будто он благодаря своему гению исторически воссоздал внешний облик и внутренний образ мыслей обеих партий, и будто признак его высокого поэтического дарования в том, что он, без предубеждения, как бог, творящий суд, обеим воздал должное и к обеим отнесся с одинаковой любовью. Стоит только бросить взгляд на молитвенные дома Ливерпуля или Манчестера, а потом на фешенебельные салоны западного Лондона, и станет ясно, что Вальтер Скотт описывал только свою собственную эпоху и облек в старинные костюмы своих современников. А если принять во внимание, что он, с одной стороны, как шотландец, впитал в себя, в силу воспитания и влияния национального духа, пуританский образ мыслей, с другой же стороны, как тори, мнящий себя к тому же отпрыском Стюартов, должен был быть всей душой настроен монархически и аристократически, а потому мысли его и чувства охватывают обе крайности с одинаковой любовью и как бы уравновешиваются противоположностью двух направлений, то легко объяснить его беспристрастие в изображении аристократов и демократов времен Кромвеля, беспристрастие, повлекшее за собой для нас то ошибочное мнение, будто мы должны ждать от него в истории Наполеона столь же верной fair play[165] при изображении героев французской революции.