Пути памяти

Потом она снимала мои очки, аккуратно касаясь только оправы, и начинала колотить меня подушкой.

Иногда во время путешествий на машине мы с ней играли в одну игру. Наоми помнила так много песен, что, по собственному признанию, могла найти такую колыбельную, частушку или балладу, которая по духу соответствовала бы характеру любого человека. Как-то зимой я спросил ее, какие песни ей приходят на ум, когда она думает о моих родителях. Ответ последовал незамедлительно:

— И папе твоему, и маме больше всего подходит «Ночь». Да, «Ночь».

Я бросил в ее сторону удивленный взгляд. Увидев, что я ее не понимаю, она растерялась и почувствовала себя не совсем в своей тарелке.

— Ну… потому что они слышали, как Люба Левитская пела эту песню в гетто.

Я снова уставился на нее в недоумении. Она вздохнула.

— Бен, смотри лучше на дорогу. Люба Левитская… Твоя мама рассказывала мне о ее великолепном колоратурном сопрано, она была настоящей певицей. В двадцать один год она уже исполняла арию Виолетты в «Травиате». Причем на идише! В гетто она давала детям уроки пения. Люба разучивала с ними «Цвай таубелих» — «Два голубка», и вскоре там все пели эту песню. Кто-то предложил ей выбраться из гетто и спрятаться от фашистов, но она не оставила мать. Их там потом и убили вдвоем… Когда война уже была в разгаре, она выступила на концерте в память тех, кто уже погиб. Там возник ожесточенный спор, потому что один человек говорил, что нельзя давать концерт на кладбище. Но мама твоя мне рассказывала, что твой отец тогда сказал, что ничего не может быть более святым, чем исполнение «Ночи» Любой Левитской.

— А какую песню ты спела бы Якову Биру?

Наоми снова ответила мне так быстро, как будто ответ у нее был готов заранее.

— Про болотных солдат, да, конечно, «Солдаты болот». И не только потому, что эта песня о болоте… а еще потому, что это первая песня, которая была написана в концлагере, в Бергерморе[121]. Я что-то сказала ему об этой песне, когда мы встретились у Мориса. Он, конечно, о ней слышал. Когда заключенные нарезали торф, фашисты не разрешали им петь ничего, кроме нацистских маршей, поэтому сочинение ими собственной песни стало настоящим бунтом. Она быстро распространилась по всем лагерям. «Куда ни бросишь взор — трясина бесконечна… и все-таки зима не может длиться вечно».

Некоторое время мы ехали в угрюмом молчании. Тот февральский день был особенно промозглым, дороги так развезло от слякоти, что они стали скользкими, и ехать было опасно. Мне вспомнилось, как мы с одноклассниками месили когда-то грязь на школьном дворе, сдавливая землю ботинками, чтобы из нее вышла вода, и на этих местах оставались маленькие холмики — как кротовые кочки, вершины которых покрывал белый иней. Мы работали так усердно, что вскоре весь школьный двор покрылся такими холмиками.

— Это единственное, что мы можем для них сделать, — сказала вдруг Наоми.

— Что сделать? Для кого?

— Не бери в голову.

— Наоми!

Моя жена начала было стягивать с пальцев шерстяные перчатки, но потом снова натянула их на руки. Она чуть приоткрыла окно, чтобы ветер порывом бросил в кабину охапку снежинок, потом закрыла его.

— Единственное, что мы можем сделать для мертвых, — спеть им песню. Псалом, поминальную, заупокойную молитву. Когда в гетто умирал ребенок, мать пела ему колыбельную. Потому что ей нечего было больше ему предложить, больше тело ее ничего ему дать не могло. Она сама ему ее придумывала, эту песню утешения, где вспоминала все любимые игрушки своего малыша. Другие слышали эти колыбельные и передавали их дальше из поколения в поколение, и песни донесли до нас память о тех умерших детях…

Перед тем как уснуть, Наоми долго ворочалась, отыскивая самую удобную позу, чтобы угнездиться рядом со мной. Она ворочалась с боку на бок, сводила и разводила руки и ноги, как пингвин подо льдом, отыскивала самую удобную щелку для дыхания между одеялом и моим телом. Она пыхтела, прижимаясь ко мне, крутилась, снова пыхтела, приноравливаясь, и в итоге засыпала сном пилигрима, который после тяжких испытаний долгого пути достиг наконец земли обетованной. Часто она просыпалась точно в той же позе, что засыпала.

Порой, когда я смотрел на Наоми, на ее безмятежную обстоятельность — на то, как она устраивается в постели, чтобы поработать с бумагами, и ставит рядом блюдечко с лакричным ассорти, в бесформенной нелепой майке ниже колен, с выражением детской радости на лице, — у меня сжималось сердце. Я сдвигал ее бумаги в сторону и ложился на нее поверх одеяла.

— Что случилось, медвежонок? Что у нас не так?

Мама мне говорила, что лишняя секундочка, потраченная при расставании на поцелуй — даже если она собиралась за молоком в ближайший магазин или за почтой, — не бывает потрачена зря. Наоми любила эту мою привычку по той простой причине, что нам часто нравятся привычки любимых: она не знала, почему я так поступаю.