Пути сообщения

С Наташей они все думали куда-то уехать, выбирали страну, узнавали про визы и цены, остановились на Греции. Наташа хотела там ресторанчик открыть: в принципе, если все тут продать, им бы хватило. Она бы пекла пироги, делала свои фирменные завиточки с беконом, завтраки сытные – у нее хорошо получалось: талант. В качестве подтверждения намерения они постоянно писали с Наташей списки: оборудования для кафе, вещей, которые нужно будет взять с собой, и отдельный – кому здесь что раздать (лыжи – Стефановым, шубу – Марине Сергеевне, картины – в краеведческий музей), потом – городов, которые хочется посмотреть, и еще список пород симпатичных собак. Наташа мечтала о собаке, надеялись завести ее там, в новой жизни. Но время тянулось, постоянно были какие-то заминки: то деньги непонятно как в валюту переводить, то проект нужно закончить – она была архитектором, то, черт возьми, болезнь. Накрыла ее, как туча – и все, больше уже не отпускала. Сначала врачи сказали, что поймали в начальной стадии, и это хорошо: несколько химий, потом ремиссия – шансы высокие. Она смеялась, говорила: сейчас полечимся, и прямо вот вся здоровая поеду, сделаем все, как хотели. Потом слабость такая пошла, что думать о переезде стало сложно, не то что планировать. Георгий Иванович настаивал на будущем, заставлял Наташу писать списки: что они возьмут с собой в новую жизнь, что оставят. Однако новая жизнь не торопилась. Зато болезнь почему-то вцепилась сильней – протокол не сработал. И надо было ехать лечиться в Израиль, но туда уже не пускали. Георгий Иванович бился головой об стенку, умолял ее выехать прямо сейчас – куда угодно, пока еще есть хоть какие-то окна. Но Наташа была слаба и утратила веру: нет, говорила она, брось, поздно уже, умру дома. В общем, не стало ее в двадцать восьмом, а в тридцатом началось все это.

Он точно не помнит, с чего конкретно, все сначала очень быстро завертелось, потом случилась пауза, как будто они набирались сил, вынашивали концепцию. Эля, сестра Георгия Ивановича успела уехать и отчаянно звала его с собой, но без Наташи он окончательно отяжелел, не мог сдвинуться с места, прирос как чага к березе, а потом бац – и набросили плотный колпак. За эти годы постепенно разрушилось все: закрывались театры и институты, высекались новые ценности и новые враги, как совершенный и вечный двигатель работала высокоточная пропаганда. А потом бац – Изоляция, национализация, диктатура. Он хорошо помнит утро, серое – без Наташи они были такими все, – когда раздался звонок в дверь и ему принесли бумагу с печатью. Всего два пункта, и оба он должен был подписать: согласие на наблюдателя и установку хеликса. Георгий Иванович уже знал, что отказываться нельзя: те, кто отказывался, быстренько исчезали, – но все же спросил:

– А это обязательно?

– Ты б, дед, вопросов тупых не задавал, – сказал ему парень, который принес бумагу. – Подписывай. У меня таких, как ты, еще весь район.

Георгий Иванович снял шапочку, потому что взопрел: перед звонком собирался выйти пройтись на лыжах – молча все подписал, внутренне обездвиженный тем, что его впервые назвали дедом вот так, в лицо, и потом еще несколько дней спрашивал себя, стыдясь своей слабости: на черта нужны эти согласия? Никто ведь их ни о чем и не спрашивал.

Муравейник Нины

Как это произошло? Ну как произошло: я так поняла, во всем виноваты муравьи. Глупо, да? Ну они тоже Йель не заканчивали, как я. Поэтому у них ума хватает только на то, чтобы ползти куда-то в сторону тепла и тащить бревно. То есть как бревно – в их понимании, а так это скорее тростинка. Они же мелкие, хотя и не совсем. Если бы были мелкие, то, может, и ничего, а вышло вот так. В тот день меня, как обычно, допросил четверговый комиссар, я ответила на все вопросы, и он меня похвалил.

Раньше меня всегда хвалили, потому что я наблюдательная и очень хорошо ориентируюсь в чувствах людей: я и раньше неплохо умела определять страх, или радость, или раздражение, но сейчас начала еще и понимать причины. Раньше я не знала о причинах, поэтому, когда меня спрашивали, какое настроение у того или иного человека, могла ответить, но выводов не делала. Теперь я знаю причины, и мне очень стыдно. Я перестала честно отвечать на вопросы четверговых комиссаров, потому что поняла, что часто причиной страха становятся именно они, или окружающее, или даже я. А я не хочу, чтобы меня боялись. На самом деле я никому не желаю зла. И если так случилось, что я кому-то навредила (приносим извинения за доставленные неудобства, как вы говорите), то, поверьте, я это не со зла, а потому что не осознавала. Но не будем забегать вперед.