Пути в незнаемое

Френкель замолчал, рассеянно барабаня пальцами по борту лодки. Рыбак, внимательно слушавший его, неподвижно лежал на свернутой сети с потухшей папиросой в руке.

И внезапно я постиг, что сидевший передо мной Яков Ильич, такой привычный и скромный, запросто общался, работал, спорил на семинарах с великими мира сего, чьи имена, уже при жизни их носителей, стали легендой.

— Эйнштейн… какой он, Яков Ильич?

Выведенный из задумчивости, Френкель внимательно посмотрел на меня.

— Эйнштейн? Очень обыкновенный… или, скорее, необыкновенный.

Тщательно подбирая слова, Яков Ильич объяснил, что, с его точки зрения, Эйнштейн был своеобразным парадоксом, поскольку именно он в сильнейшей степени способствовал своими работами разрушению классических представлений, а вместе с тем в нем самом было много такого, что правильнее всего следовало назвать «классикой», — какая-то удивительная, ясная и светлая стройность и цельность во всем. Его отношение к людям, доброта, совершенно особая, — все это представляло целое мировоззрение — мировоззрение мудреца, непоколебимое, не подверженное никаким случайным впечатлениям и эмоциям.

— Меня совершенно покорила его мягкость с примесью какой-то грусти, которая — может быть, мне так показалось — никогда не покидала его, как это бывает у людей одиноких… И вместе с этим — великолепный юмор, утонченный и меткий. Эйнштейн очень хорошо отнесся ко мне, хвалил мои работы, что, честно говоря, было для меня неожиданностью, и защищал их на семинарах.

Яков Ильич рассказал о встречах с Эйнштейном в Берлине, о том, с каким волнением он в первый раз пришел к нему домой и как просто и доброжелательно встретил его великий ученый.

Пусть читатель не упрекает меня за то, что я написал свои воспоминания в форме диалогов. Я, разумеется, не стенографировал разговоры с Френкелем и во многих случаях не помню их точного языка, хотя здесь приведены только те беседы, которые отчетливо удержались в моей памяти. Это отчасти облегчалось тем, что обычно я продумывал их впоследствии, возвращаясь к ним в мыслях снова и снова. И сейчас, вспоминая прошедшее, я вижу перед собой живого Якова Ильича, мне слышится его характерный, с легким придыханием голос.

Я долго работал над этими записками, и они получились такими, какими получились, хотя, конечно, длиннейшие монологи Якова Ильича, которые здесь приводятся, вряд ли заслужат одобрение ортодоксальных мемуаристов. Но когда я попытался придать этим воспоминаниям повествовательную форму, то из них — я это отчетливо почувствовал — непостижимым образом исчезли какие-то очень существенные черты живого Френкеля.

Вспоминая теперь рассказы Якова Ильича, я понимаю, какое большое впечатление должны были произвести на него исключительные личные качества Эйнштейна, ибо самому Френкелю в сильнейшей степени было присуще внимательное, исполненное глубокого такта отношение к людям.

Во Френкеле тоже было много парадоксального. И прежде всего, как мне казалось, возраст, который, строго говоря, невозможно было определить. Если придерживаться безусловно правильного принципа, высказанного, кажется, Оскаром Уайльдом, что человеку столько лет, сколько ему можно дать, то Якова Ильича, несомненно, следовало бы назвать молодым, хотя в ту пору, о которой я рассказываю, ему было уже сильно за сорок. Подвижной и жизнерадостный, вечно чем-то увлеченный, он, по-видимому, лучше всего чувствовал себя в компании молодежи и держался так просто и естественно, что в его присутствии никто не ощущал ни малейшего стеснения.

Веселый шутник, Френкель часто читал на вечеринках импровизированные «научные» доклады, наполненные несусветными нелепостями, заставляя до упаду хохотать своих слушателей. Но тогда, сидя с ним в лодке, я видел другого Якова Ильича, притихшего и серьезного, погруженного в задумчивое настроение, навеянное светлой северной ночью.

С противоположного берега донесся негромкий, но отчетливый ритмичный металлический лязг какой-то машины.

— Мост разводят, — сказал рыбак. — Значит, скоро буксиры суда потянут. Надо и нам двигаться, пора.

Он перегнулся через борт и, быстро перебирая веревку, на которой висела сеть, повел лодку вдоль ряда буйков.

— Ну как, все в порядке? — спросил я.

— В порядке. Утром я ее вытащу… с уловом или без улова. А знаете что? Шут с ней, со второй сетью. Не буду я ее ставить, поздно уже. Пока туда доплывем да пока поставим — глядишь, и до утра немного останется. Давайте пойдем сейчас к Летнему саду. Если там пассажиры есть, так я вас на полчасика высажу, перевезу их и снова вернусь. А вы пока ноги разомнете. Потом, если захотите, направимся по Малой Невке к заливу. Там у меня отец сегодня рыбачит. У него и позавтракаем — он при себе всегда бочонок с пивом держит, и рыба найдется, очень даже неплохая.

— Хорошо, — покорно сказал Яков Ильич, — везите нас к Летнему саду. Но почему вы думаете, что там будут пассажиры? Наверное, они еще не успели собраться, ведь мосты только что развели.