Пути в незнаемое

Пожалуй, первым, кто задал неразрешимую задачу человеческому воображению, был Майкл Фарадей, который в середине прошлого века развил и экспериментально обосновал представление о силовом поле как о материальной среде. Мы хорошо представляем себе различные материальные среды, но поле — какое оно? Каков этот физический объект, не оказывающий непосредственного действия на наши органы чувств? В какой образ должны были мы облечь этот незнакомый нам ранее элемент мира? Ведь для того, чтобы оперировать новым понятием, ученому инстинктивно хотелось перевести его на доступный и привычный язык образов, создать какую-то мыслимую картину, изображающую силовое поле. И уже сам Фарадей (по существу, первый абстракционист на земле) предложил для такого наглядного описания концепцию силовых линий — упругих, взаимно отталкивающихся нитей, пронизывающих пространство, в котором локализовано поле.

Поиски образов, отражающих внутреннее существо различных явлений, представляют, по-видимому, неизбежный этап в процессе познания, обусловленный законами эволюции человеческого мышления, консервативного по самой своей природе. Достаточно вспомнить, сколько усилий потратил Максвелл на то, чтобы с помощью наглядных придуманных им рисунков-аналогий объяснить природу электромагнитного поля, и с каким трудом эти новые представления усваивались учеными конца прошлого века. В дальнейшем, однако, обнаружилось знаменательное явление: последующие поколения физиков все меньше и меньше нуждались в картинках Максвелла, а сейчас и вовсе забыли о них. В наши дни представление об электромагнитном поле не кажется чем-то непривычным и странным — мы как-то инстинктивно строим картину поля из неосознанных, неоформившихся образов и легко оперируем ими. Все очень просто — поле есть поле. Та же судьба постигла и другие абстрактные понятия, относящиеся к квантовой механике.

Нужно сказать, что для сознания современного человека, вплотную столкнувшегося с реальным, но недоступным непосредственному восприятию миром, чрезвычайно характерно стремление к поискам точных и выразительных образов, своего рода условных кодов, содержащих максимум информации о природе различных предметов и явлений.

Художник, даже самый замечательный и талантливый художник, изобразивший на своем полотне скрипку, на самом деле очень мало расскажет о ней, ибо сущность скрипки не в ее внешних очертаниях, а в звуке: на картине дешевая фабричная скрипка будет выглядеть точно так же, как и драгоценное творение Страдивариуса или Гварнери. И наверное, гораздо больше сделал бы тот художник, который попытался бы найти удачную зрительную аналогию тех впечатлений, тех эмоций, которые рождает у нас музыка. Тогда скрипка, наверное, изобразилась бы как центр расходящегося от нее во все стороны звукового поля.

Несколько лет тому назад мне довелось посетить Данию — маленькую, спокойную, гостеприимную и тихую Страну Добрых Людей. Я познакомился там с одним архитектором, страстным любителем живописи, и был приглашен к нему в гости на рождество — самый большой праздник и самое значительное событие в году, ради которого откладываются все дела и жизнь датчанина наполняется веселой и волнующей суетой — предпраздничными покупками, устройством маскарадов и елок, приемом гостей. В Копенгагене повсюду появились фигуры козлов, артистически сделанных из соломы, — символ древнего языческого праздника Юль, совпадавшего по времени с рождеством. Языческие козлы мирно уживаются теперь с обрядами христианской церкви.

Сидя за большим столом, на котором горели длинные белые свечи, наполнявшие воздух приятным, чуть душным теплом, насыщенным ароматом хвои, мы говорили о живописи, о символике искусства. Хозяин дома сказал, что в связи с нашей беседой ему очень хотелось бы показать мне одну из картин — лучшую, как он считал, в его собрании. После ужина мы прошли в комнату на втором этаже, где я увидел довольно большое — приблизительно 0,8×2 метра — полотно вертикального формата, заключенное в простую гладкую раму.

Картина представляла нечто странное. На глубоком, темно-коричневом, почти черном фоне, напоминавшем знаменитые тона на полотнах Рембрандта, были разбросаны неопределенной формы серые пятна, то плотные и отчетливые, похожие на большие хлопья кружащегося в воздухе пепла, то бледные и расплывчатые, словно струи табачного дыма.

Я стоял перед картиной в полном недоумении. Покивав головой и невнятно пробормотав, что это действительно очень интересно, я перестал изучать изображенные на холсте серые пятна и, расфокусировав глаза, рассеянно посмотрел на картину, окинув ее взглядом как нечто целое.

В тот же момент я вздрогнул от ужаса.

Из путаницы пятен, утративших теперь свои очертания и превратившихся в мерцающую пелену, на меня глянула кошмарная черная фигура, которая мгновенно исчезла, как только я попытался всмотреться в нее: передо мной снова были серые пятна — и ничего больше…