Пути в незнаемое

— По-моему, Яков Ильич, в этом и заключен дух Ленинграда. Здесь нераздельно смешалось реальное и призрачное. И прошлое иногда ощущается тут сильнее и ярче, чем настоящее…

Я вспомнил рассказ Мопассана о человеке, который купил на аукционе какой-то старинный сервант и нашел в нем, в потайном ящике, чудесную женскую косу. Он потом сошел с ума, неотступно думая об обладательнице этой косы — она ожила в его воображении и существовала с ним рядом.

Мне казалось, что прошлое Ленинграда воспринимается так остро и отчетливо потому, что в этом городе на каждом шагу мы встречаем нечто подобное. Здесь существует множество ящиков, в которых жившие до нас люди оставили свои сувениры. И они глубоко волнуют нас, потому что время бежит мимо вещей, и не все ли равно, когда попала в ящик коса: вчера или сотню лет тому назад. Она не изменилась — время не коснулось ее. Она так же реальна, как и крашеные волосы какой-нибудь современной модницы.

Френкель покачал головой:

— Нет, дело не только в неизменяемости предметов, оставшихся от прошлого, хотя эта неизменяемость может сильно действовать на наше воображение. Дело не в них самих, а в их восприятии…

Яков Ильич заговорил о том, что сила впечатления целиком зависит от нашего отношения к тому или иному событию, совершенно независимо от того, когда оно произошло, — если, конечно, мы обладаем о нем достаточно подробной информацией. Полнота, вернее качество информации — очень важное условие: столкновение трамваев, очевидцами которого мы были, потрясет нас несравненно больше, чем описание гибели Помпеи, вычитанное в скучном учебнике истории. И потом, мы устроены так, что в нашем сознании закрепляется то, что в силу тех или иных причин мы чувствуем и переживаем снова и снова. Отсюда и возникает кажущаяся близость во времени удаленных одно от другого событий — в нашем воображении они существуют на равных правах. В этом отношении в Ленинграде имеет место совершенно исключительная ситуация. Его короткая история чрезвычайно насыщена, и мы по-особому относимся к ней. Здесь во множестве жили люди, которые силой своего дарования — архитектора, художника, скульптора, писателя, ученого — сумели так рассказать о себе, о своих мыслях и чувствованиях, что мы воспринимаем их с поразительной отчетливостью и полнотой. Такой источник информации и смещает во времени события прошлого… Нам кажется, что дуэль Пушкина произошла совсем недавно, буквально вчера, — мы не можем отделаться от этой мысли, снова и снова переживая трагедию столетней давности.

— Или вот, — Френкель протянул руку, — взгляните на решетку Летнего сада, и вы сразу же увидите создавшего ее художника — он тоже воскреснет, как и обладательница вашей косы. По-моему, это и есть настоящее бессмертие… А какая обширная и какая замечательная литература связана с этим городом…

— Да, из одних стихов соберется целая библиотека.

— А вы тоже писали стихи о нем?

— Конечно, писал… Кто из нас не писал стихов о Ленинграде? Это как-то само собой получается. Наверно, и у вас их тоже наберется немало, — сказал я, вопросительно посмотрев на Френкеля, в надежде, что он прочтет что-нибудь из своих стихотворений.

Яков Ильич улыбнулся:

— Я прочту вам не свои стихи, а стихи Гнедича. Он удивительно хорошо написал о белой ночи. Вы знаете его идиллию «Рыбаки»?

— Нет. Со стихами Гнедича, кроме известных переводов, я совсем не знаком. Пробовал что-то читать, но отпугнул язык — старинный и тяжелый.

— Старинный — это правильно, но совсем не тяжелый. Послушайте:

Вот ночь. Но не меркнут златистые полосы облак,
Без звезд и без месяца вся озаряется дальность,
На взморье далеком сребристые встали ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих…

Вполголоса, совсем тихо Яков Ильич хорошо и просто читал стихи, и в них, словно в фантастическом зеркале, отражался уснувший город и широкая, светлая Нева, на которую более ста лет тому назад, в такую же белую ночь, смотрел поэт Гнедич.

— Нравится вам?

Очень… Это для меня целое открытие.

Мы приблизились к Кировскому мосту. Рыбак, ловко развернув лодку, подхватил буек, плававший на поверхности воды, и быстро пристегнул к нему карабин.

— Вот мы и на якоре. Я сеть вытаскивать не буду, только посмотрю, все ли в порядке.

— А что с ней может быть? — спросил я.

— Да хотя бы течением собьет в кучу. Тут оно хоть и не очень быстрое, но иногда так начинает крутить, что и якоря не удерживают, волочит их по дну.

По мосту, со звоном и грохотом, прокатил одинокий ночной трамвай.

Рыбак опустил весла и закурил. Поставленная на якорь лодка медленно раскачивалась на еле заметных волнах, от которых отражались, искривляясь в такт их движению, темные своды моста.

— Волны материи… — сказал Френкель. — Я, наверное, становлюсь стариком, Юра. Несколько раз я ловил себя на том, что непроизвольно перебираю в памяти минувшее…