Пути в незнаемое

Естественно, те, кто работал в его лаборатории, чаще других исповедовались перед «Папой». Будущему доктору наук Борису Гохбергу на первых порах приходилось держать ответ чуть ли не через день. Но беседа вовсе не напоминала ни допроса, ни экзамена. В кабинете у Абрама Федоровича стояли кресла. Усевшись друг против друга, учитель и ученик обсуждали ход работы. Это было именно обсуждение — с обоюдными сомнениями, догадками, предложениями. Разговор шел на равных. Но при всем этом «рентгеновцы» хорошо знали, что вопрос «Ну, что нового?» у Абрама Федоровича всегда на губах.

Он знал, кто чем дышит из его «мальчиков», и старался вовремя прийти на помощь — ненавязчиво, чтобы не помешать, не подавить. Куда легче вырастить лаборанта, чем ученого. Он обходил своих «мальчиков» в лабораториях и приглашал к себе на чашку чая, чтобы запросто поговорить о физике. Ведь для него главное заключалось в том, чтобы заложить в ученика не тему, а принципы. Но в этих непринужденных «вечерних звонах» сплошь да рядом возникали новые идеи, которые завтра же проверялись на опыте. И если опыты приносили удачу, никто не радовался ей больше, чем Иоффе.

Ему не жаль времени на поиски не раскрытых еще «Невтонов». Когда в преддверии осени светлые сводчатые коридоры Политехникума заполняли молодые люди, объединенные жаждой наук и сложным названием «абитуриенты», нередко в их пестрые толпы врезался высокий седой темноусый человек в отлично выглаженном костюме и накрахмаленном воротничке. Светлые глаза останавливались на каком-нибудь из окружавших его юных лиц. Следовал короткий диалог: «Куда поступаете?»… «Почему?»… «Откуда?» Высокий человек агитировал за физмех, и приверженцы паровых котлов и электрических машин и даже мечтатели-корабелы нередко меняли свои привязанности. Когда, в итоге, они приносили заявления на физмех, их встречал в кабинете декана тот самый агитатор. Здесь, в кабинете, профессор Иоффе разговаривал куда строже. «Вы хорошо продумали? У нас трудно учиться, имейте это в виду. И раз поступаете, обещайте, когда кончите, остаться нашим!..»

«Нашим» — значит не бескрылым практиком-инженером, но и не рыцарем чистой науки, подобным большинству университетских физиков. «Наш» — это некий синтетический тип инженера-ученого, способного «делать то, чего не делал никто». В самых разных областях физики! Как когда-то, в пору первого своего семинара, «Папа Иоффе» привлекал молодежь своей широтою. В Рентгеновском институте тематикой, близкой ему самому, занимались лишь две лаборатории — его собственная и лаборатория И. В. Обреимова. Остальные двигались в направлениях, не совпадающих с личными интересами «Папы». Но эта кажущаяся центробежность уравнивалась у электронщиков и радиофизиков, у «твердотельцев», «рентгенщиков», физико-химиков некоей центростремительностью. Их цель — новое, еще неизвестное, «то, чего не знает никто». И уж никогда они не отсиживаются на задворках науки.

«Величайшее счастье ученого — сознавать, что его ученик превзошел учителя», — сказал однажды академик Иоффе, имея в виду своего ученика академика Семенова. А спустя много лет, как бы отвечая на давнюю похвалу учителя, нобелевский лауреат Семенов говорил: «Я думаю, что за все времена и у всех народов не было физика, который бы, подобно Иоффе, вырастил такое огромное количество крупных ученых из своих учеников…»

5

И все же он писал дочери: научная деятельность — единственное, что переживает тебя, что врезывается в историю человечества!.. В его рассказы о встречах с крупнейшими учеными, о поразительных семинарах, блестящих лекциях, успешных переговорах, о далеких городах и странах нередко врывается тоска по «настоящей» работе: «хоть что-нибудь работать в лаборатории, чем ездить по заграницам…», «больше всего хочется уже вернуться домой и приняться за экспериментальную работу…» Но и дома это далеко не всегда удается. Оторванность от лаборатории порой тяготит, рождает неуверенность в своих силах.

«Проездом в Гамбурге видел Коха, — пишет Иоффе домой летом 1922 года. — Кох показал мне свою работу, и я сейчас же заметил, что в ней есть экспериментальная ошибка, которую сейчас же указал ему. Это убедило меня, что как экспериментатор я неплох — и только ленив хорошо работать, когда отвлекаюсь посторонними институтскими делами. В этом отношении никаких надежд на улучшение нет. Когда приеду, опять придется собирать институт, добывать деньги… и т. п.». А ведь ясно, что следовало бы «сосредоточить внимание на научной работе» — это уже говорится в другой раз, — «пожалуй, и другие от этого больше получат, чем если я буду добывать им дрова, газ и т. д.».

Служенье муз не терпит суеты…

Иоффе прошел хорошую школу у «зажатого» своими принципами герра профессора В. К. Рентгена. Замкнутый, аскетически скромный, неулыбчивый, «его превосходительство» подавал наглядный пример своим ученикам. Несмотря на разницу лет, темпераментов, положений, естественно, они старались подражать учителю.