Научный путь Румера был сложным, порою драматичным. Мы знаем, что, хлебнув лиха на дипломатическом поприще, Юрий Борисович вернулся назад к математике. Он застал московскую математику в полном расцвете. Находясь в самой гуще математических событий, в одной из лучших школ мира, Румер имел все возможности достичь больших успехов. Но он бросает математику и увлекается теорией относительности. Он едет в Германию с единственной целью — приобщиться к новой науке и посвятить себя ей. О встрече с Эйнштейном он и не мечтал — это было из области фантастики. Но судьба сложилась иначе. Он не просто встретился с Эйнштейном, а был рекомендован ему в качестве «идеального ассистента». Но сотрудничество с величайшим из физиков, о котором молодой человек даже не смел мечтать и которое вдруг стало таким реальным, не состоялось. Почему?
«Когда я во второй раз, через несколько месяцев после первой встречи, и по прямому указанию Борна, поехал к Эйнштейну, — писал Юрий Борисович, — я был уже ярым адептом квантовой веры, и ничего иного для меня не существовало. На этот раз беседа длилась около часа. Эйнштейн подробно изложил мне свою работу об абсолютном параллелизме (один из вариантов «единой теории поля». —
Вот, пожалуй, и окончательный ответ: для «ярого адепта квантовой веры» ничего, кроме квантовых теорий, больше не существовало. Человек увлекающийся, необыкновенно способный и многогранный, он с легкостью мог бросить дело, которое вчера казалось ему самым главным. Мог бросить в тот самый момент, когда мечта становилась реальностью, когда он оказывался на самом гребне. Ему нравилось все: физика, математика, химия, литература, девушки, языки. Он не вымерял свои силы, не мерил выгоду, а просто легко отдавался во власть своих увлечений. И боги не раз находили удобный случай покарать его.
Возвращаясь ненадолго к геттингенскому периоду, надо сказать, что в самый разгар «квантового угара» Юрий Борисович все-таки коснулся «единой теории поля». Он сделал одну работу, так, между прочим, и даже не пытался ее публиковать. Но эта работа побудила Макса Борна написать письмо Эйнштейну:
«Дорогой Эйнштейн!
Этой же почтой я отправляю тебе новую работу Румера, в которой он, как мне кажется, сделал действительный шаг вперед в том направлении, к которому стремился много лет… (дальше следует изложение основной идеи работы Румера). Теперь остается только вопрос, следует ли идти в этом направлении дальше и сформировать эту теорию, или же переходить, как ты это пробовал, к совершенно новой геометрии, — об этом я не могу судить. Но думаю, однако, что нужно идти обоими путями».
Мнение Эйнштейна об этой работе осталось неизвестным. В комментариях к приведенному письму Макс Борн пишет: «Мое письмо от 6.10.31 и следующее письмо от Эйнштейна отделяют друг от друга около полутора лет, которые вместили в себя столько событий, что научные проблемы отодвинулись на задний план… Толпы коричневорубашечников терроризировали страну; затем наступил нацистский переворот, и однажды, в конце апреля 1933 года, я нашел свое имя в газете, в списке лиц, которые, согласно «новым законам» о служащих, были отнесены к числу неугодных».
А Румер был тогда уже дома, захваченный счастливым круговоротом московской жизни. И та работа, которую Борн счел «действительным шагом вперед» в направлении, которое целиком занимало Эйнштейна и которому Эйнштейн посвятит всю свою жизнь, казалась Румеру далеким и незначительным эпизодом.
И вот настало время, когда Юрий Борисович оказался отгороженным от внешнего мира железными решетками, когда Эйнштейн стал для него мифом. А рядом были Стечкин и Глушко, а потом Туполев, Королев и Мясищев. Когда они на досуге собрали свой струнный оркестр, для которого скрипки и альты сработали из отходов высококачественной летной фанеры собственными руками. Когда от выпущенного в воздух самолета зависела их жизнь и свобода. Вот тогда Юрий Борисович вернулся к своим старым идеям, стал одержим ими, и тот далекий эпизод послужил теперь толчком для огромного труда, длиною в полтора десятка лет.
Основная идея этого труда восходила к идеям Калуцы и Клейна об использовании пятимерного пространства для единого описания электромагнитных полей и гравитации. К этим же идеям в конце тридцатых годов придут Эйнштейн и Бергман (Эйнштейн в разные годы пробовал самые различные подходы для создания единой теории поля).