Пути в незнаемое

Что я знаю о Валерии Михайловиче именно как о редакторе? Довольно много, потому что сочинения мои выходили с препятствиями и купюрами. Мы встречались в трудное время, которое теперь мягко и обтекаемо называют «застойным». На самом деле оно не было просто временем остановки и какого-то общего сна, от которого мы сейчас пробуждаемся, собирая силы, подсчитывая потери. Это было время регресса, нарастающего с каждым годом, когда общество пятилось назад, оставляя завоеванные, выстраданные позиции — сперва нерешительно, а потом все резче. Общество словно испугалось собственной смелости, раскрепощения, веяние которого пронеслось над страной в конце пятидесятых годов; сверху разглядели поднятые головы, распрямившиеся спины, услышали гневные, потрясенные голоса и испугались тоже.

Чувство личной ответственности за все, случившееся в твоей стране, даже если ты и не родился еще в проклятом тридцать седьмом, неожиданно и счастливо обретенная уверенность в собственных силах, в том, что мы будем теперь на страже, что не допустим, не отдадим, отбирались все более последовательно и решительно.

Так вот, в это тоскливое, серое время, получив свою долю ударов, доносов, каких-то мистических выговоров и нареканий, ужаснувшись деградации общества, в котором живу, я и написала роман «Кому нужна Синяя птица» с героем того времени во главе (шел год семьдесят шестой) — ничтожным, корыстным, предающим идеалы юности, свое призвание, а потом и любовь — последнее испытание, уготованное ему жизнью. Предающим все это во имя заграничных поездок, престижной должности, подношений от делегаций, тряпок и прочих «ценностей» коррумпированного бытия, которое уверенно и напористо набирало силу именно в тех кругах, куда так рвался (и прорвался в конце концов) герой, сотрудник одного из МИДовских учреждений.

Надо ли говорить, что роман года три никуда не брали, возмущаясь и местом работы героя, и тем, что, повествуя о его жизни, автор «зачем-то» говорит и о смерти Сталина, и о «борьбе с космополитизмом» в сорок девятом году, а главное — о годах пятидесятых, когда стали возвращаться из лагерей уцелевшие «враги народа», а в основном их дети и вдовы.

— К чему нам это? — строго спросил один из тех, от кого зависело, быть или нет публикации. — Это сейчас не модно, вы разве не знаете?

— Но литература не платье. — Я уже даже не возмущалась: столько всего понаслышалась.

— Во-первых, выведите героя из системы МИДа — есть организации, которые мы не трогаем, — а во-вторых, уберите три сцены: сорок девятый, пятьдесят третий, а главное — пятьдесят шестой год.

— Нет, невозможно! Эти годы — вехи, мимо них не прошел никто.

Короче, героя из системы МИДа пришлось убрать, а упомянутые сцены исковерканы были так, что совершенно непонятным оказалось, за что, например, сидела в лагере Наталья Сергеевна (вместо «дочь нашего торгпреда в Монголии» возникла пошлая фраза «когда-то была красавицей…», ну и прочее, тому подобное). И хотя и в этом, исковерканном виде роман имел успех и у нас, и за рубежом (его перевели в Англии и в Китае), я очень страдала.

Успех публикаций в журнале «Нева» открыл роману двери издательства.

Тут-то мы и познакомились — я и Стригин.

Вначале был назначен другой редактор, который сказал — сразу и честно:

— Я не буду нести ответственность за тридцать седьмой год!

— Но тут год сорок девятый.

— Ну, все равно…

И мы с этим редактором распрощались. Опытные, битые авторы посоветовали:

— Просите Стригина. Есть там такой — Валерий Михайлович Стригин. Только имейте в виду, он возьмется работать только в том случае, если сочтет рукопись достойной публикации.

— Как это? — удивилась я. — Она же принята уже издательством, даже опубликована?

— Для него это не имеет значения, у него на все свое мнение, и он сам определяет ценность попавшего к нему в руки. Если не нравится, редактировать не берется.

Рукопись передали неизвестному мне Стригину, и я стала ждать его решения. Через две недели мы встретились. Как потом выяснилось, волновались оба: я — потому что впервые должна была увидеть редактора, сумевшего добиться такого, вызывающего уважение, статуса, он — потому что наслышан был, как потом признался, об упрямом авторе, не принимающем правку и сражающемся за каждое свое слово.

Мне навстречу встал невысокий худощавый человек в очках, с лицом тонким и нервным, но не сердитым. Мы познакомились, сели.

— Я взял в работу вашу рукопись, — сказал он сдержанно. — Считайте это оценкой.

Он положил передо мной первую часть романа, а сам углубился в какие-то бумаги.

Правки было немного, но как же я не заметила это, и вот это, и еще то? Ее было немного, но сразу, по первому замечанию, было ясно, что правил ас редактуры. И кстати, только сильный редактор позволяет себе вроде бы и не править, слабый же правит тем больше, чем он слабее, ставит вопросительные знаки, всякие там «ну-ну», «вот даже как», что-нибудь еще в этом роде, от чего у автора заходится сердце и темнеет в глазах.

Мы поговорили о его замечаниях — я их все почти приняла, — и он вдруг засмеялся, снял очки, и лицо его стало открытым и добрым.