Пути в незнаемое

Условия, в которых жил Рубакин перед революцией 1905 года, во время нее и после ее разгрома, казалось, мало должны были способствовать литературной работе. Но именно тогда было написано Рубакиным большинство его публицистических и беллетристических произведений. Из крымской ссылки его отправляют под полицейский надзор в Новгород. В 1904 году Плеве отдает приказ выслать Рубакина из России «навсегда». Но через несколько месяцев бомба Егора Сазонова разрывает автора этого приказа, и Рубакин сейчас же возвращается обратно. Бесконечные переезды, лихорадочная суета, явочные квартиры, ночные разговоры с цекистами, боевиками, беглецами из ссылки… И все равно — на уголке обеденного стола, в поезде, в перерывах между бесконечными заседаниями и дискуссиями — Рубакин пишет, пишет статьи, брошюры, рассказы, повести. В дело идет все — секретные сведения, доставаемые из неведомых источников, рассказы много видевших людей, собственные наблюдения. Вот только о том, что совсем недавно было главным для Рубакина — книга, воздействие ее на читателя, — об этом не пишется, это оставлено, вытеснено другим.

Об этом этапе своей жизни Рубакин впоследствии не очень-то любил вспоминать. Легко понять почему. Случилось так, что революция и революционеры обернулись к Рубакину эсеровщиной. Конечно, среди сотен тех революционеров, с которыми общался Рубакин, было много честных и искренних людей, поражавших его воображение своей готовностью к самопожертвованию, фанатичной верой в то, что бомбы и пистолеты откроют народу дорогу к новой и светлой жизни. Но было много и дешевой риторики, много политиканов и златоустов, заговорщических сановников. И среди них самая таинственная, всеми укрываемая фигура, высокий человек с выпяченными губами на рыхлом и бесстрастном лице — Азеф…

Да, подытоживая свою попытку непосредственно включиться в революционную деятельность, Рубакин — как герой горьковской пьесы — мог убедиться, что он «не на той улице жил». Многократные заявления Рубикина, после того как он в 1909 году вышел из партии эсеров, о своей «непартийности», его отвращение к тому, что называл «полемикой», было следствием длительного общения с теми, кто исповедовал пресловутую народническую теорию «героев и толпы». А ведь именно «толпа», а не «герой», всегда притягивала политические и литературные симпатии Рубакина… Надо ли удивляться тому, что после революции 1905 года он с новой силой обратился к своей вечной и главной страсти — книге.

В этом возвращении Рубакина к главному делу своей жизни не было и тени отступничества от революции.

Разорваны по листику
Программки и брошюры.
То в ханжество, то в мистику
Нагие прячем шкуры.

Эти строки Саши Черного, рассказывающие о повороте в умах многочисленных коллег Рубакина по партии эсеров, никакого отношения к нему не имели. Люди, мгновенно сменявшие свой мнимо революционный «пафос» на злорадную ухмылку или томно-разочарованный вид, были отвратительны и ненавистны Рубакину. В своих беллетристических произведениях он обрушивался на «размагниченных интеллигентов» со всей несдержанностью своего купеческого темперамента. Он доказывал, что такие люди не имеют права назваться «интеллигентами», и предлагал лишить их этого названия — как будто будущие «веховцы» сколько-нибудь им дорожили…

Дело еще обстояло так, что со всей этой толпой эгоистических болтунов и элегантствующих фразеров Рубакин ничего общего не имел по самой сути своего характера. Сама по себе суета и то, что называлось «горячечной деятельностью», его совершенно не прельщали. Он любил говорить: «Надо делать не для того, чтобы делать, а для того, чтобы сделать».

Не для успокоения и мирной просветительской жизни уехал Рубакин из бурлящей России в тихую Швейцарию. Он и там жил так же деятельно и так же «тормошил» людей, как в любом месте, где бы ни находился. Но, разочаровавшись в эсеровском вспышкопускательстве, Рубакин с еще большей горячностью взялся за гигантский груз, который он взвалил на свои плечи в убеждении, что плечи эти выдержат. Им владела абсолютная и непоколебимая вера в могущество самообразования.

4