Пути в незнаемое

А потом было второе виссенбьергское изгнание, начавшееся весной 1910 года. И на этот раз тут уж не надо угадывать повелевающей воли отца — изгнание было совершенно добровольным: в доме викария Мёльгора так хорошо работалось и так полюбили там немножко надмирного молодого копенгагенца, что, право же, кощунственно было бы ему — теперь уже без пяти минут доктору — искать другой тишины и другого отъединения от столицы. И на этот раз он увез с собою оттуда не около пятидесяти, а около ста восьмидесяти страниц рукописного текста. А если прибавить обширную библиографию проблемы, то и все двести.

Хронологическая справка в Архиве Бора сообщает:

«1911 — Бор получил степень доктора в Копенгагенском университете, защитив диссертацию, в которой рассматривалось приложение электронной теории к объяснению свойств металлов».

Через пятьдесят три года после защиты этой диссертации в книге, посвященной памяти Бора, ей была дана такая оценка:

«Эту очень важную работу можно рассматривать теперь как завершающий штрих к развитию электронной теории, начатому Друде, Дж. Дж. Томсоном и Лоренцом. В этой работе Бор продемонстрировал и силу и ограниченность классических представлений…»

…Аудитория № 3 была переполнена. И те, кто не догадался прийти пораньше, стояли в коридоре у распахнутых дверей и толпились на университетской лестнице…

Это не беллетристическое преувеличение биографа и даже не позднейшее измышление мемуаристов. Об этом на следующий день после защиты писала одна из копенгагенских газет. По малым поводам на следующий день неправды не пишут — для этого должно пройти время. Механизм какого же любопытства переполнил тогда маленькую аудиторию № 3 и собрал толпу за ее дверями?

Интерес к электронной теории металлов? Молва об удивительных идеях и открытиях диссертанта?

Но проблема была слишком специальной для широкого эха даже в университетских стенах, а для завлекательной молвы почвы не было. От официальных оппонентов — профессора Хёгора и профессора Кристиансена — мог исходить лишь один необычный, однако вовсе не соблазняющий слух: «Едва ли в Дании найдется кто-либо достаточно сведущий в электронной теории, чтобы авторитетно судить об этой диссертации». Во время защиты Кристиансен прямо так и сказал. А если он говорил это и раньше, то таким предварением можно было разве что рассеять, а не собрать толпу любопытных.

А толпа собралась…

Иногда защиты сулят занятный спектакль, когда от оппонирующих сторон можно ожидать внезапной схватки или остроумных выходок. Но тут и этого никак не предвиделось. Вот когда годом раньше младший из братьев — Харальд Бор — защищал свою докторскую диссертацию по математике — «Вклад в теорию рядов Дирихле», нечто забавное можно было предвидеть, и оно действительно произошло. В аудитории появилась вся олимпийская сборная Дании. Рассказывали, — и это похоже на правду, — что футбольные коллеги Харальда выражали явное неудовольствие, когда кто-нибудь из профессоров слишком словообильно задавал диссертанту мудреный вопрос: им казалось, это делается с подвохом и судьба хавбека-математика повисает на волоске. Нильс до таких спортивных высот не дошел и такой чести не удостоился.

А толпа собралась…

Родственники? Друзья? Однокашники?

Да, конечно, среди незнакомых и малознакомых лиц он мог увидеть едва ли не всех, кто его любил и кого любил он сам. Они-то пришли вовремя и без труда заняли места в аудитории. В молодости каждого случаются такие события, когда прожитая жизнь, совсем недолгая, вдруг предстает перед человеком вся — с самых азов! — воплощенная в живых еще лицах. Оттого и в живых еще, что она, эта жизнь, длилась пока недолго. Так бывает на свадьбах. И на защитах бывает так. Дом и детские дружбы, школьное отрочество и университетская юность — все это вдруг предстало перед Бором, как на моментальном снимке, в едином зрелище внимательных лиц, к нему обращенных. Отсюда, из этой аудитории начиналась в те минуты дорога его полной самостоятельности. И он видел десятки ободряющих глаз, провожавших его в необозримое и неизвестное будущее.

Воображению легко представляется целая компания его приятелей по Гаммельхолмской школе, усевшихся в задних рядах. Иных он не встречал уже долгие годы и знал только, что ни один из них не сделался физиком. И конечно, сидел среди них Оле Кивиц — староста их класса, неизменный друг, завещанный ему детством на всю жизнь. (Теперь уж уверенно можно было сказать — на всю жизнь!) Начинающий хирург, он понимал лишь, что Нильс все тот же: в школьные времена озадачивал своим критицизмом учителя физики, теперь — оппонентов.