Путями истины

Посмотрел побратим на Темелкена, а тот белее мёртвого, так коня ему жалко. Приобнял его: «Ладно, ладно, Темелька…» Увёл, пока шумели. Негоже было, чтоб поняли полечи, что не только лицом чужой он им.

Дева-мать склатская колыбель бы качала — и то не услышала. Родим, как хорёк, через стену переметнулся, как вода — в храм протёк. Воздух не дрогнул, огонь не вскинулся.

Одежда на Родиме новёхонькая, на груди и на опояске — все положенные обереги, на плечах — знак воинский — волчья шкура. В красном углу сел, руки ладонями вверх на колени положил, чтобы видели — ни ножа у него, ни висеня тяжёлого.

Парнишка утром пришёл у алтаря прибрать — да как крикнет, как побежит! Но родовичи склатские не сразу подошли, поняли, что к чему.

Всё, что положено потом было, — перетерпел Родим, рассчитали они с Нетвором, что дальше угроз и крика дело не пойдёт — один волк пришёл, не стая. Так и вышло.

Едва солнце через полдень перевалило, четверо старейшин склатских вышли из-за укреплённых стен. За ними в некотором отдалении вооружённые воины вели Родима: не связанного, но плотно взятого в копья.

В самое пекло дошли они наконец до священной приграничной рощи. Старейшины остановились. Спустя время подошли волки. Тоже двумя группами — впереди киян Нетвор, да водун, да Растан, да Бивой-старый, сзади — молодые. Темелкена Родим не видел, но знал, что в плотной группе воев и он идёт.

Увидев чужих старейшин, старший жрец склатов коротко крикнул и рукой взмахнул. Воины, окружавшие Родима, тут же опустили копья. Тот молча пошёл к своим. Старейшины же и жрецы с разных сторон двинулись к роще.

Родим воды глотнул, встревоженному Темелкену показал, что не ранен (по-разному ведь принять могли).

Теперь Темелкену оставалось только надеяться, что старейшины сумеют договориться, ведь молодого воя, да ещё чужака, склатские жрецы и слушать бы не стали, мало того, могли счесть его присутствие и за оскорбление.

Солнце уже начало клониться к земле, а старейшины и склатские жрецы всё ещё спорили о чем-то в приграничной роще. Волки от скуки разглядывали воев-склатов, обсуждали оружие и доспех, поругивали короткие луки.

— Чего же долго так? — спросил, глядя на ползущее к горизонту солнце, Темелкен. Они с Родимом играли в камушки, наскоро расчертив старое кострище, но игра не шла.

— Ритуал долог, — пожал плечами Родим. — Ну, да и выйдут скоро. Солнце низко. А ночевать склатские жрецы должны за стенами. Сейчас и выйдут, пора, — уверенно сказал он.

И точно. Из рощи показалась нестройная процессия. Жрецы шли одной кучей, всё ещё гомоня промеж собой. Родим счёл это хорошим знаком.

И правда. Подошедший первым водун отвернулся от вопрошающих глаз, зато Нетвор жестами, но показал, чтобы готовили привезённые к мене первый хмельной летошный мёд, воск, деготь берёзовый, вервие. Рот он раскрывать не захотел — наговорился уже.

Уставшая от долгого ожидания молодёжь отправилась в присмотренный для ночёвки распадок. Стали распаковывать привезённые мены.

Следующий день прошёл обычно — склатов пришло меняться много — только поворачивайся. И работа местная была росам люба — расписные горшки, бусы, браслеты, а главное — тонкие сабли. В ход пошли обрубки серебра, хранимые обычно на чёрный день, — так понравилось волкам склатское оружие.

Место, где шла мена, было хорошо видно с городских стен, потому пришли не только воины и ремесленники, но и молодые девки набежали — хихикать да переглядываться. Многие смотрели на молодых воев особенно: ловили взгляд, да не враз опускали глаза. В темных с раскосинкой девичьих очах читалось: а и украл бы ты меня, и было б ладно.

Вои постарше отворачивались — у многих в селище были уже изрядные семьи, а то и по две семьи, а вот молодые, те тоже глаз не прятали, глядели прямо — смущали девок.

На третье утро воев позвали в город. Темелкен озирался тоскливо — уже вчерашние мены расстроили его. Он что-то выспрашивал вечор у молодых склатов по-своему, по-алатски, к ночи стал задумчив, а утром — грустен. Родим же не спрашивал, не до того было: Нетвор послал его после заката город обойти, посмотреть, послушать. Вернулся Родим под утро, спал мало. На рассвете Нетвор разбудил его — расспрашивал. Впрочем, Родим мог ночь когда и не поспать — привычный, а вот поговорить оттого вечером побратимам не свелось. Только утром Родим Темелкенову боль углядел. Улучив время, спросил:

— Чего не весел, Темелька? Всё по-твоему идёт. Вроде как примут нашу науку склаты. Смотри: люди их весёлые, глаз не прячут — прямо глядят. Да и нужда им в нашем деле своя есть, сильная. Воины их молодые унижения от степняков терпеть устали, не то что биться с волками вместе — брататься даже готовы. Чего зверем диким глядишь? Али город не тот?

Темелкен вроде как не слушал — в себя смотрел. А в конце вздрогнул, вскинулся, глаза в глаза в Родима вошёл. Догадался побратим, что метил стрелой в тура, попал — в белку.

— Неужто понял ты? — глядит Темелкен, а глаза, что твои омуты. — Мой это город! Только чужой! Улицы немощёные, кирпич на солнце сушен, вои — стремени — и то не знают!