Путём всея плоти

Человек его способностей, в то же время страстно желающий учиться, непременно многого достигнет, и перед выходом его из тюрьмы надзиратель утверждал, что за три месяца ученичества он освоил ремесло не хуже, чем иной за год. Никогда ещё Эрнеста так не хвалили его учителя. С каждым днём укрепляясь телесно и привыкая к своему положению, он находил всё новые и новые его преимущества; не то, чтобы он их нарочно искал, но они как бы сами собой, и даже вопреки его воле, осеняли его, так что он дивился фортуне, так хорошо всё для него обустраивавшей — гораздо лучше, чем он обустроил бы для себя сам.

Взять, например, то обстоятельство, что он шесть месяцев прожил на Эшпит-Плейс. Для него оказалось возможным такое, что для других ему подобных было бы немыслимо. Если бы человеку вроде Таунли сказали, что отныне ему предстоит жить в таком доме, что стоят на Эшпит-Плейс, для него это было бы слишком. Да и для Эрнеста это было бы слишком, если бы он жил там по необходимости, из-за недостатка денег. Он чувствовал, что способен в любой момент оттуда сбежать, и только поэтому не хотел этого делать; но вот теперь, познав жизнь на Эшпит-Плейс, он уже ничего против неё не имел и спокойно мог бы жить и в ещё более грязных районах Лондона, только бы иметь возможность самому себя содержать. И ведь не из благоразумия и предусмотрительности прошёл он эту школу жизни среди бедноты. Он просто старался по мере своих скромных сил быть до конца добросовестным в профессии; он не стал до конца добросовестным в профессии, всё это закончилось полным фиаско; но он сделал маленький, крохотный шаг в направлении чего-то неложного — и что же? в час испытаний ему воздалось с лихвой сверх заслуженного. Он не смог бы выдержать свалившейся на него нищеты, если бы у него не было уже того ведущего к ней моста, который он нечувствительно нашёл для себя на Эшпит-Плейс. Пусть то конкретное жилье, что он себе тогда выбрал, оказалось не без изъянов, но ведь не обязательно ему попадется дом, где будет обитать какой-нибудь мистер Холт, и он больше не связан со столь ненавистной ему профессией; если не будет ни воплей, ни чтения Писаний, он будет вполне счастлив в мансарде за три шиллинга в неделю, в какой жила мисс Мейтленд.

Размышляя далее, он вспомнил, что всё складывается хорошо для тех, кто любит Бога; возможно ли, спрашивал он себя, что и он старается, как уж может, Его любить? Он пока не осмеливается ответить «да», но изо всех сил постарается, чтобы это было так. Затем ему на ум пришла эта благородная ария из Генделя: «Великий Бог, ещё лишь смутно познан»[236], и он ощутил в себе такое, чего не ощущал никогда. Он утратил веру в христианство, но его вера в нечто — он не знал, во что именно, но явно в то, что есть некое нечто, ещё лишь смутно познанное, делающее правое правым и неправое неправым, — его вера в это нечто делалась день от дня всё твёрже и твёрже.

И снова замелькали в его голове мысли о силах, которые он ощущал в себе, и о том, как и где они могут найти себе выход. И снова тот же инстинкт, что привёл его к жизни среди бедняков, потому что это было самое близкое, за что он мог ухватиться хоть с какой-то ясностью, пришёл ему на помощь. Он думал об австралийском золоте и о том, как жившие среди него никогда его не видели, несмотря на его изобилие в их непосредственном окружении: «Золото есть повсюду, — восклицал он про себя, — для тех, кто его ищет». Не может ли быть так, что вот, приходит его час, и уже близок, стоит только хорошенько поискать в ближайшем своём окружении? Ведь что такое его нынешнее положение? Он потерял всё. А нельзя ли превратить это в благоприятную возможность? Может быть, ища силы Господней, он, как и апостол Павел, узнает, что она совершается в немощи[237]?

Ему нечего больше терять; деньги, друзья, доброе имя — всё потеряно надолго, вероятно, навсегда; но вместе со всем этим улетело прочь и ещё что-то. Я говорю о страхе перед тем, что могут ему сделать люди. Cantabit vacuus[238]. Кто сумеет обидеть его больше, чем обидели уже? Дайте ему простую возможность зарабатывать себе на хлеб, и не будет ничего в мире, на что он не пошёл бы, если оно сделает мир сей хоть немного лучше для тех, кто юн и достоин любви. Такое великое утешение обрёл он в этих помыслах, что чуть ли не желал уже, чтобы репутация его была загублена ещё полнее, — ибо он видел теперь, что это как с душой человеческой — кто хочет сберечь её, тот потеряет, а кто потеряет, тот обретёт[239]. У него никогда не хватило бы мужества отдать всё ради Христа, но вот теперь Христос в милости Своей взял всё, и что же? кажется, что всё обретено снова!