Путём всея плоти

И вот Эрнест, будучи лет тридцати двух от роду и отдавши за последние три-четыре года дань увлечениям юности, осел в Лондоне и вплотную занялся писанием. До той поры он лишь раздавал щедрые обещания, да и после того ещё года три-четыре не выходил на публику.

Жил он, как я уже говорил, очень тихо, почти ни с кем не видясь, кроме меня да трёх-четырёх друзей, с которыми я был много лет близок. У нас сформировалась маленькая компания, и вне этого кружка мой крестник вряд ли кому вообще был известен.

Деньги уходили у него большею частью на поездки; это удовольствие он позволял себе часто, но уезжал ненадолго. При всём старании он не мог потратить в год больше полутора тысяч; весь прочий свой доход он раздавал, если находился случай достойно применить деньги, или откладывал до поры, пока не появлялась оказия избавиться от них с пользой.

Я знал, что он пишет, но у нас с ним было так много мелких расхождений во мнениях о предмете, что по обоюдному молчаливому согласию предмет этот между нами упоминался редко, и я не знал, что он на самом деле уже и издавал, покуда в один прекрасный день он не явился ко мне с книгой и не объявил без обиняков, что книга — его. Я открыл её и увидел, что это серия полубогословских, полусоциальных эссе, написанных якобы шестью или семью разными людьми и рассматривающих один и тот же круг тем с разных углов зрения.

Тогда люди ещё помнили знаменитые «Эссе и обозрения»[278], и Эрнест нарочито придал по крайней мере двум из своих эссе несколько черт, неявно создававших впечатление, будто они написаны епископами. Все эссе были в поддержку англиканской церкви и выглядели — и по своему внутреннему духу, и по внешнему оформлению — работой доброй полудюжины мужей богатого опыта и высокого положения, решившихся из лона церкви обратиться к трудным вопросам современности с такой же дерзостью, с какой обращались к ним враги церкви извне её пределов.

Там было эссе о внешних свидетельствах воскресения Христова; и другое, о брачном законодательстве наиболее выдающихся народов мира во времена прошедшие и нынешние; одно было посвящено соображениям о множестве вопросов, которые надо заново открыть и по достоинству пересмотреть, чтобы учение англиканской церкви не перестало нести в себе нравственный авторитет; ещё одно обращалось к чисто социальной теме обнищания среднего класса; ещё одно — к аутентичности, точнее, неаутентичности четвёртого Евангелия; ещё одно называлось «Иррациональный рационализм»; и ещё два-три других.

Все они были написаны броско и бесстрашно, как бы людьми, как должное воспринимающими свой авторитет; во всех принималось как данность, что церковь стремится предписывать людям веру во многое такое, чего ни один из привыкших взвешивать свидетельства принять не может; но при этом признавалось, что вместе с этими ошибками густо намешано так много высокоценной правды, что лучше в эти ошибки не влезать. Непомерно их подчёркивать — это как сомневаться в праве королевы править страной на том основании, что Вильгельм Завоеватель был незаконнорожденным.

В одной статье утверждалось, что хотя менять слова наших молитвенников и символов веры было бы неудобно, ничего неудобного не было бы в изменении смысла, который мы вкладываем в эти слова. Именно это, говорилось там, фактически происходит в сфере законодательства, именно таким манером закон развивается и приспосабливается к новой действительности; на протяжении веков это считалось правильным и удобным методом осуществления перемен. Церкви предлагалось перенять этот метод для себя.