Путём всея плоти

Если бы Эрнест издал этот труд под собственным именем, он, полагаю я, вышел бы из типографии мертворожденным, но избранная им форма оказалась ко двору своему времени и потому возбудила любопытство; при этом, как я уже говорил, он коварно разбросал там и сям такие аллюзии, на какие — с этим согласился бы любой рецензент — ни у кого не хватило бы наглости, не будь он епископом или, во всяком случае, человеком, облечённым властью. Поговаривали, что один из авторов — некий известный судья, а в недолгом времени распространился слух, будто не менее шести или семи ведущих епископов и судей объединили свои умы, чтобы произвести на свет сей том, долженствующий вскоре превзойти популярностью «Эссе и обозрения», равно как и нейтрализовать влияние этого, тогда ещё знаменитого, труда.

Рецензенты — люди схожих с нашими страстей, и им, как и всем остальным, omne ignotum pro magnifico[281]. Книга и вправду была талантливая, изобилующая юмором, справедливой сатирой и здравым смыслом. В ней прозвучала свежая нота, а пересуды об её авторстве, некоторое время ходившие в обществе, привлекли к ней тех, кто иначе на неё бы и не взглянул. Один из самых несдержанных еженедельников впал по её поводу в экстаз и провозгласил её самым лучшим, что появлялось со времён «Писем провинциала» Паскаля. Этот еженедельник примерно раз в месяц непременно находил какую-нибудь картину, которая была лучшим, что было написано со времён старых мастеров, или какую-нибудь сатиру, которая была лучшим, что появлялось со времён Свифта, или какое-нибудь что-то, что было несравненно прекраснейшим со времён чего-то ещё. Если бы Эрнест поставил под книгой своё имя, а критик знал бы, что он — никто, то, несомненно, написал бы совсем в другом тоне. Рецензенты любят думать, что похлопывают по спине герцога или даже принца крови, стараются вовсю, пока не выясняется, что расхваливали-то они всего-навсего Джонса, Петерса, да Сидорса. Тогда их постигает разочарование, и Джонсу с Петерсом, как правило, достаётся на орехи.

Эрнест не был на такой короткой ноге с литературным миром, как я, и его голова, боюсь, немного вскружилась, когда он одним прекрасным утром проснулся знаменитым. Он был сын Кристины и, пожалуй, не смог бы добиться того, чего добился, если бы не был иногда способен витать в эмпиреях. Впрочем, он скоро во всём разобрался, молча засел за работу и выпустил ряд книг, в которых упрямо говорил такое, чего никто не сказал бы, даже если бы мог, и не смог бы, если бы даже захотел.

У него выработался дурной литературный характер. Раз я шутливо сказал ему, что он похож на того человека из предыдущего столетия, о котором говорили, что ничто, кроме такого характера, не в состоянии сдерживать такое могучее тело.

Он рассмеялся и ответил, что лучше так, чем как пара-тройка современных писателей, которых он мог бы назвать, чьи хилые тела не могло бы поддержать ничто, кроме такого характера.

Помню, как вскорости после выхода одной из этих книг я виделся с миссис Джапп, которой, кстати сказать, Эрнест еженедельно выплачивал небольшое содержание. Это было в комнатах Эрнеста, и как-то так вышло, что мы с нею несколько минут оставались наедине. Я сказал ей:

— Мистер Понтифик написал очередную книгу, миссис Джапп.

— Бог ты мой, — сказала она. — Нет, правда? Вот так джентльмен! Про любовь? — И старая греховодница метнула на меня нечестивый кокетливый взгляд из-под своих стареющих бровей. Я не помню, что в моём ответе это спровоцировало — вероятно, ничего, но она затрещала на полной скорости что-то в том смысле, что Белл принёс ей билет в оперу. — И я, конечно, пошла. Я ни слова там не поняла, потому что всё было по-французски, но я видела их ноги. Ну и ну, ну и ну! Я боюсь, что долго не протяну, и когда наш славный мистер Понтифик увидит меня в гробу, он скажет: «Бедняжка Джапп, старушка уже больше никогда не сморозит какую-нибудь скабрезность»; но дай вам Бог здоровья, я ещё не такая старая, и даже беру уроки танцев.

В этот миг в комнату вошёл Эрнест, и разговор перешёл в другое русло. Миссис Джапп спросила, собирается ли он писать и дальше после того, как эта книга закончена.

— Разумеется, собираюсь, — отвечал он. — Я всегда пишу книги; вот рукопись следующей. — И он показал ей кипу бумаги.

— Ух ты, — воскликнула она, — батюшки мои, это и есть рукопись? А то все кругом говорят — рукопись-рукопись, рукопись-рукопись, я уж и не думала, что доживу, что сама увижу. Ну и дела! Не, что, правда что ль, рукопись?

На подоконнике стояла герань, довольно чахлая. Эрнест спросил миссис Джапп, разбирается ли она в цветах.

— Я разбираюсь в языке цветов, — сказала она с самым плотоядным из своих чарующих взоров — и на этом мы распрощались с нею до следующего раза, когда ей вздумается оказать нам честь очередным визитом, каковой привилегией — посещать нас время от времени — она, как ей известно, обладает, ибо нравится Эрнесту.

Глава LXXXVI

И теперь я должен завершить свою повесть.