Путём всея плоти

Разумеется, я согласился, сказав, что гений — это «нечто совершенно особенное», но если бы меня в этот момент заставить выложить всё, что я об этом думаю, то получилось бы примерно вот что: «Подавайте-ка, сударыня, кофе, да поскорей, и не порите чушь». Я понятия не имею, что такое гений, но насколько могу судить, сие, я бы сказал, идиотское слово следует как можно скорее отдать в исключительное пользование клакерам от науки и литературы.

Не знаю, как рассуждала Кристина, но, воображаю, примерно так: «Все мои дети должны бы быть гениями, потому что они мои и Теобальда, и это наглость с их стороны, что они не гении; конечно же, они не могут быть такими же добрыми и умными, как мы с Теобальдом, и если они проявят признаки того, что они такие же, это будет с их стороны наглостью. К счастью, они не такие, и всё же как ужасно, что не такие. Что же до гениев — скажите на милость, право! — гений, знаете ли, должен с самого рождения крутить интеллектуальные сальто-мортале, а ни один из моих детей до сих пор даже не попал в газеты. Но я не допущу, чтобы мои дети корчили из себя важных персон — довольно с них того, что мы с Теобальдом такие».

Бедняжка! Она и не подозревала, что истинное величие облечено в плащ-невидимку, и под его покровом ходит среди людей незамеченным; если этот плащ не скрывает его, величие, от себя самого — всегда, и от всех других — много лет, то оно, величие, очень скоро съёжится до очень ординарных размеров. Так что же, спросят, хорошего в том, чтобы быть великим? Отвечу: вы сможете лучше понять величие других, живущих или уже умерших, и выбрать себе из них лучшую компанию, и, выбрав, глубже наслаждаться этой компанией и лучше понимать её; и также вы сами сможете доставлять удовольствие лучшим людям и продолжать жить в жизни тех, кто пока ещё не родился. Это, надо полагать, достаточная мзда за величие, а желание топтать нас всех ногами, даже маскируясь под смирение, вовсе не обязательно.

Я был у них раз в воскресенье и мог наблюдать, с какой неукоснительностью учили тут юных существ соблюдать Священный день отдохновения; им не позволялось вырезать, рисовать или раскрашивать, что дети считали излишней строгостью, ибо отпрыски Джона Понтифика, их сверстники, могли делать всё это и по воскресеньям. Их двоюродным позволялось играть в железную дорогу; этим же, хоть они и обещали, что будут пускать поезда только по воскресеньями и никогда по будням, всякая беготня запрещалась. Им позволялась только одна радость: в воскресный вечер они могли выбирать песнопения по своему усмотрению.

В течение вечера им полагалось, в качестве особого одолжения, прийти в гостиную и исполнить для меня несколько своих песнопений, и именно спеть, а не прочесть нараспев, чтобы я мог оценить, как хорошо они поют. Первым выбирал Эрнест, и он выбрал гимн о каких-то людях, которым надо прийти к закатному древу. Я не ботаник и не знаю, что за растение это закатное древо, но гимн начинался словами «Придите, придите, придите; придите к закатному древу; ибо день уж угас». Мелодия была приятной и явно захватывала Эрнеста; он необычайно любил музыку и обладал милым детским голоском, который охотно пускал в ход.

Однако он долго не мог научиться выговаривать некоторые буквы, и вместо «придите» произносил «пьидите».

— Эрнест, — сказал Теобальд, сидевший со сложенными на груди руками в кресле у камина, — не кажется ли тебе, что было бы очень славно, если бы ты говорил «придите», как все люди, а не «пьидите»?

— Я и говойю «пьидите», — отвечал Эрнест, разумея, что говорит «придите».

По вечерам в воскресенье Теобальд всегда бывал не в духе. Духовные лица редко бывают в духе воскресными вечерами, потому ли, что им становится к концу дня так же скучно, как и их ближним, или потому, что они устают, или по какой-то иной причине, я не знаю; но в тот вечер я уже заметил признаки дурного расположения духа в хозяине дома, и мне стало немного не по себе при этом Эрнестовом «я и говойю пьидите», когда его папа недвусмысленно заявил, что тот произносит это слово не так, как нужно.

Теобальд мгновенно заметил, что ему противоречат. Он встал с кресла и направился к фортепьяно.

— Нет, Эрнест, ты говоришь не так, — сказал он. — Ты говоришь совсем не так, как надо, ты говоришь «пьидите», а не «придите». Ну-ка, повтори за мной: придите.

— Пьидите, — тут же повторил Эрнест. — Уже лучше?

Я уверен, что он и вправду думал, что уже лучше, но это не было лучше.

— Послушай, Эрнест, ты не прикладываешь усилий: ты не стараешься, как следует. Пора, давно пора тебе научиться говорить «придите», а то ведь Джои может сказать «придите». Скажешь нам, Джои?

— Сказу, — сказал Джои и произнёс нечто действительно не очень сильно отличающееся от «придите».

— Ну вот, Эрнест, слышишь? Это совсем не трудно, ну ни капельки. Так, не спеши, подумай как следует и повторяй за мной: придите.

Малыш помолчал немного и затем снова сказал «пьидите».

Я рассмеялся, но Теобальд в нетерпении обернулся ко мне и сказал: