Путём всея плоти

Мы забываем, что всякий священник с бенефицием — это такой же наёмный поборник известных интересов, как и наёмный адвокат, старающийся убедить присяжных оправдать подсудимого. Мы должны слушать его так же беспристрастно, так же воздерживаясь от преждевременных суждений, так же полно принимая во внимание аргументы противной стороны, как слушающий дело судья. Если мы не знаем этих аргументов или не можем сформулировать их так, чтобы противная сторона признала нашу формулировку верным изложением её взглядов, мы вообще не имеем права претендовать на то, что сформировали собственное мнение. Беда в том, что, согласно действующему в стране законодательству, услышанной в данном случае может быть только одна сторона.

Теобальд и Кристина не были исключением из этого правила. Приехавши в Бэттерсби, они горели желанием исполнять свои обязанности, как положено по статусу, и посвятить себя целиком чести и славе Божьей. Но обязанностью Теобальда было видеть честь и славу Божью глазами церкви, которая за триста лет своего существования ни разу не увидела причины изменить хоть один из своих взглядов.

Не стоит думать, будто он когда-либо докатился до сомнений в безусловной компетентности своей церкви по любому вопросу. У него, как и у Кристины, было острое чутьё на всяческую смуту, и можно с уверенностью предположить, что, обнаружься у него или у неё первые, едва заметные, всходы маловерия, их бы тут же выпололи столь же категорически, как искореняли признаки самоволия у Эрнеста, только, надо полагать, с большим успехом. При этом Теобальд считал себя, и все вокруг его считали, и, пожалуй, он и на самом деле был, исключительно праведным человеком; в нём видели воплощение всех тех добродетелей, который делают бедных достойными уважения, а богатых — уважаемыми. Со временем супруги позволили уговорить себя до умопомраченья; они уверились в том, что даже просто пребывание с ними под одной крышей должно вызывать у людей чувство благодарности. Их дети, их слуги, их прихожане должны быть счастливы ipso facto[113], что они ИХ дети, слуги и прихожане. Нет иного пути к благоденствию — ни в нынешнем, ни в грядущем, — чем путь, которым идут они; нет иных хороших людей, кроме как те, кто во всём без исключения думает так же, как они; нельзя считать сколько-нибудь приличным человека, удовлетворение нужд которого причиняло бы неудобства им, Теобальду и Кристине.

Вот как получилось, что их дети были такими бледными и хилыми: они страдали ТОСКОЙ ПО ДОМУ. Они умирали с голоду, хотя их и закармливали, — потому что пичкали не тем, чем надо. Природа отплатила детям — но не Теобальду и Кристине. Да и с чего бы? Ведь это не они влачили голодное существование. В этом мире есть два типа людей — те, кто грешит, и те, против кого грешат; и уж если приходится принадлежать к одному из этих типов, то уж лучше к первому!

Глава XXVII

Но хватит уже подробностей из ранних годов моего героя. Достаточно сказать, что он в конце концов через них прошёл и к двенадцати годам выучил наизусть греческую и латинскую грамматику до последней страницы. Он прочёл почти всего Виргилия, Горация и Ливия и невесть сколько греческих пьес; он был силён в арифметике, досконально знал первые четыре тома Евклида и неплохо владел французским. Пора было поступать в школу, и вот его определяют в гимназию к знаменитому доктору Скиннеру[114] из Рафборо[115].

В свою бытность в Кембридже Теобальд шапочно знавал доктора Скиннера. Это был светоч и светило во всём, чем бы он ни занимался с самого детства. Это был воистину великий гений. Все это знали и, более того, говорили, что он — один из тех немногих, к которым слово «гений» применимо безо всякого преувеличения. Разве ему не присудили невесть сколько университетских стипендий ещё на первом курсе? Не был ли он впоследствии математическим гением старших курсов Кембриджа, первым медалистом почётного ректора и ещё не знаю кем? И потом, он был такой замечательный оратор; в дискуссионном клубе он не знал себе равных и был, разумеется, его президентом; в моральном отношении — а это слабое место многих гениев — он был безупречен; но самое главное из всех его выдающихся качеств, более, может быть замечательное, чем даже его гениальность, было то, что биографы назвали «простодушной и даже детской серьёзностью характера», серьёзностью, которая проявлялась в той торжественности, с которой он говорил даже о пустяках. О том, что в политике он стоял на стороне либералов, можно и не упоминать.