Путёвые записки

Через неделю я покинул Мариинский централ, где лет сто назад дедушка Ленин кушал хлебные чернильницы с молоком. Старенький автозак вёз меня в мой новый лагерь. Сетуя на холод, я рассматривал подарок Джозефа. На фотокарточке в строгом костюме стоял серьёзный смуглый ливанец. Рядом с ним улыбалась обычная русская женщина с лёгкими морщинками у глаз. На её пухленькой шее сияло бриллиантовое колье. На обратной стороне фотокарточки я в десятый раз перечитывал плавную вязь арабской руки: «всегда люби, Энтони. Это есть счастье! Джозеф.»

Хитрый зек с верхней шконки перед моим отбытием успел шепнуть наедине:

- А ведь я и сам из Кемерово. Знаю его бабу-то.

- Она тоже мужик? - пошутил я.

- Она-то нет, - ответил зек, - а вот её батя - настоящий мужик! Я ещё шпанюком чудил на районе, он тогда уже каким-то начальником в РУБОПе был. Гонял всех страшно, уважал его блатной мир. Сейчас он, я слышал, до полкана дослужился. Но уже то ли в Госнаркоконтроле, то ли в ФСБ. Точно не знаю. Вот так-то!

Я мёрз в холодном автозаке и думал о Джозефе, желая ему вечной любви.

Грузовик подпрыгнул на ледяном ухабе, я ударился головой о металлическую переборку и, почему-то, вспомнил о мышах. Где и с кем они сейчас?

Будда в Гриндерсах

Замёрзший на асфальте плевок тысячекратно увеличил его донельзя расширенный зрачок. Спустя миг ледяная комета взорвалась у него в голове. Без вспышки и грохота.

Немногим ранее (или значительно позднее?), тело под ремнями выгнулось от судорог, внутренности сжались, расслабились и тело снова затряслось на потеху эскулапам. Он улыбался и желал одного: лишь бы эти ублюдки не приняли его оскал за гримасу боли. Кто-то вырубил электричество или это ток вырубил его, он понять не успел.

Очнулся он на крыше высотки с занесённым над городом «говнодавом». Он будто хотел размазать мерцающих жучков на дне пропасти. Студёные щупальца города забрались под его куртку и холодили тело, но ладоням было жарко. Особенно правой. Он облизал её, вобрав в себя остатки сухой Природы и, без колебаний, опустил ногу в ночь. Невидимые песчинки хрустели на зубах, и живой ветер нёс его навстречу небывалым воспоминаниям.

Лязг последней электрички они услышали задолго до её прибытия к платформе, и рванули с места в надежде успеть. В компании резких и наглых давно шли споры на предмет обуви: что лучше - «кроссы» или «Гриндера»? Бегать удобнее в спортивной обуви, но и убегать тоже, а это исключалось. И они жгли мосты с кораблями, таская на ногах колоды со стальными мысками. Хоть и, по его мнению, бить «говнодавами» тоже было неудобно.

На перрон взлетели жаркие, но без одышки. Двери хотели щёлкнуть перед носом, однако жёсткость подошвы между створками изменила ход времени. За стеклом мелькнул возмущённый лик машиниста. Кривой рот плевал немые ругательства. До них проклятия не долетали, но видно машиниста было очень хорошо.

Электричка тронулась вместе с зажатой ногой друга. Тот заорал не столько от боли, сколько от гнева. Но зная, сколько друг жмёт от груди, он не волновался и не спешил на помощь. Другие помогут.

Он же щупал мозг машиниста. Словно чайной ложкой пробуя желток яйца, он взглядом давил на красные прожилки его выпуклых глаз. Тот молчал и пятился внутри кабины.

- Смерть! – тихо, одними губами, сказал он ему, и рукой прикоснулся к стеклу

- Смерть! – он ткнул кулаком в его замерший силуэт за стеклом.

- Смерть! – перекричал он звук своего удара.

- Смерть! Смерть! Смерть! – крик был точно лай питбуля.

Стекло держало удары, но электричка остановилась. Он не сразу заметил, как двери вагона открылись, и его друзей в тамбуре пытается крутить патруль.

Ментов трое. Все в чёрных кожанках, на лицах сосредоточенные ухмылки. Один из них, молодой курсант, бьёт в лицо старшего компании. И делает это зря. Этот бизон даже не моргнул. Для его набитых скул это был словно поцелуй любимой девушки. Ответный кивок надбровных дуг швырнул курсанта на пол с кровавой юшкой разбитого носа.

Он влетел в тамбур и рукоятью ствола, словно казацкой шашкой деда, вложился в затылок ближайшего к нему сотрудника. На большее макет его «Макарова» и не годился, но кто это мог знать, кроме лиц их узкой тусовки. Оставшийся на ногах мент, лёг на пол сам. Ствол ему подсказал. А дальше их понесло: крики, приказы раздеться, пинки под зад, и ненавистные наручники на запястьях влипшего патруля.

О машинисте в суете как-то и позабыли.

Они сидели в пустом вагоне и размышляли. Поезд приближался к Курскому вокзалу. Неподалёку расположились пристёгнутые к скамейке молодые представители власти. Без формы жалкие и немощные.

- Это срок…

- Аха…

- И чё теперь?

- Валим!

- Кого? Их?!

- Дебил, отсюда валим. Расход!

Проходя мимо их пленных ровесников, выбравших иной путь, каждый что-то да учудил. Один пнул. Другой плюнул. Он же пожелал удачи.

В одном из вагонов они разжали двери, дёрнули стоп-кран и, не дожидаясь остановки состава, лихо повыпрыгивали. Его нога хрустнула, и он снова загрустил по кроссовкам. Хромать в спешке было мучительно неудобно, и его увезло подоспевшее «такси» с мигалкой цвета лазури.