Путник, зашедший переночевать

Мессия, сын Давидов, еще не пришел, и мир еще не стал единой Страной Израиля. А тот человек, который когда-то спорил с Шуцлингом, вернулся в свой Шибуш. Увы, он похож на жениха, который приехал к своей суженой, а обнаружил, что она больна и угрюма. Он вернулся в красивом наряде, но не радует его этот наряд, потому что уныние иссушило его тело и одежды стали ему велики. Хотел он здесь переодеться в старую свою одежку, но не нашел, потому что давно уже снял ее и выбросил из дома.

«А если не хочешь идти в баню, — сказал Шуцлинг, — давай зайдем в трактир и выпьем по стакану медовухи в честь того дня, когда нам довелось свидеться».

Я кивнул, и мы пошли. У меня были на то две причины. Во-первых, мне хотелось выполнить желание старого товарища. А во-вторых, я все еще испытывал угрызения совести, то и дело вспоминая, что причинил еврею-трактирщику некий ущерб, сказав тогда письмоносцу не ходить к нему в трактир и не пить водку на мои деньги.

«Ну, вот, — сказал мой старый товарищ, — ты, значит, побывал уже в Большом мире?»

«А ты?»

«Да и я тоже».

«И мы с тобой вернулись оттуда?»

«Да, вернулись».

«А ведь когда мы были там, в далеких странах, нам и в голову не приходило, что мы вернемся сюда».

«Может, тебе и не приходило, — сказал он, — а я все время хотел вернуться».

«Почему же так?»

Оказывается, Америка его не увлекла.

«Но ведь сейчас, когда ты вернулся, — сказал я, — ты все равно не живешь в Шибуше».

Он улыбнулся: «В этом мире нет ничего совершенного. Но если хочешь, я могу сказать, что это трагедия моей жизни — то, что я не живу в Шибуше».

«Ты так любишь Шибуш?»

«Когда человек видит, что в мире нет места, которое было бы ему по душе, он начинает обманывать себя, заверяя, что любит свой родной город. А ты — ты любишь Шибуш?»

«Я? Я еще не думал об этом».

Друг стиснул мою руку: «Тогда я скажу тебе. Вся твоя любовь к Стране Израиля пришла к тебе из Шибуша. Ты любишь Страну Израиля, потому что ты любишь свой город».

«Откуда ты взял, что я его люблю?»

«Ты хочешь доказательств? Если бы ты не любил Шибуша, разве ты занимался бы им всю жизнь, разве копался бы в документах и источниках[233], чтобы раскрыть его секреты?»

Я перевел разговор: «Ты еще не рассказал мне, что ты делал в Америке и что делаешь сейчас?»

«Что я делал в Америке? Тянул лямку, чтобы заработать на хлеб, и так уставал, что не успевал этот хлеб съесть. А что я делаю сейчас? Пытаюсь продать разные бесполезные лекарства, которые придумывают немцы. Но не жалей меня, друг мой, как я сам себя не жалею. Сколько лет отведено человеку? Мой отец, мир ему, жил девяносто, а я удовольствуюсь и пятьюдесятью. А что до моих детей, то разве стоит о них заботиться? Вот, смотри — мой отец заботился обо мне, и какую же пользу это мне принесло?»

«А сколько у тебя детей?»

«Сколько у меня детей? Погоди, сейчас сосчитаю».

«Ты с ума сошел?!»

«Если ты будешь мне мешать, я собьюсь со счета. — И он стал загибать пальцы: — Двое, которых привела с собой моя первая жена от своего первого мужа и еще один от ее второго мужа, три дочери, которых она родила мне, один сын, которого родила мне американка, и мой старший, который родился от темненькой портнихи. Помнишь, та симпатичная брюнетка? Перед смертью она меня простила. Этот сын доставляет мне большую радость. С того дня, как умерла его мать, он регулярно посылает мне деньги и одежду. Я и сейчас приехал сюда за его счет — хочу посмотреть, стоит ли открыть здесь пекарню. Надоело сыну моего отца мотаться по миру и продавать всякую чепуху, возмечталось вернуться к отцовскому делу. Да, видно, гиблая эта затея. Не то чтобы Шибуш не нуждался в хлебе — просто здесь некому за него платить».

Я спросил, что делают остальные его дети. Он только рукой махнул: «Не спрашивай, друг мой, не спрашивай. Мою младшую дочь австрияки арестовали за коммунистическую деятельность и старшую тоже схватили заодно, хотя за ней нет никакого греха. А средняя убежала, пока и ее не арестовали, потому что она первая начала заниматься этим противозаконным делом. Эх, прошли времена, когда человек мог открыто выражать свои убеждения и его за это не наказывали. Эта Австрийская Республика зажимает свободы сильнее, чем покойный кайзер. Казалось бы, какая им разница, что какая-то маленькая гимназистка прониклась идеями Ленина. Ведь вот я и мои друзья были в пору нашей молодости анархистами, но не причинили этой стране никакого вреда. А теперь две мои девочки сидят уже восемь месяцев, и я сомневаюсь, что их скоро выпустят. Но чтобы совсем уже покончить с этой темой, скажу тебе, о чем я больше всего беспокоюсь. Я боюсь, как бы мой младший сын, от американки, не пошел тем же путем, что и его сестры. Может, у тебя есть мысль, как его уберечь от гибели? Не послать ли мне его в Страну Израиля? Но ведь и там куча неприятностей. Свои страдания, свои беспорядки, свои коммунисты…»

«Да, — сказал я, — отцы собирали сучья, а дети разжигают огонь».