Путник, зашедший переночевать

Шуцлинг вздохнул: «Ладно, оставим историю историкам, а нынешние времена — журналистам, а сами давай еще по стакану, а? Как тебе нравится медовуха? Что вы пьете там, в Стране Израиля?»

«Кто пьет вино, кто газировку, а кто и чай».

«А медовуху никто не пьет?»

«Там нет медовухи».

«И ты не чувствуешь, что тебе ее недостает?»

«Я чувствую иные недостачи».

«Значит, и там, у вас, не рай? Ты еще не рассказал мне, что ты там делаешь».

«Что делаю? Я еще ничего такого не сделал».

«Скромничаешь, друг мой?»

«Нет, я не скромничаю, но, когда человек видит, что большая часть его жизни уже прошла, а он все еще словно в начале своего пути, как он может сказать, что уже сделал что-то? Сказано ведь в Гемаре: „Каждый, в чьи дни не восстановлен Храм, — он как тот, в чьи дни Храм разрушен“. Я не Храм в прямом смысле слова имею в виду, а все то, что мы делаем в Стране».

Шуцлинг похлопал меня по плечу: «Не унывай, не вы построите, как не мы разрушали. Что мы и кто мы в этом большом и страшном мире? Меньше, чем капля этой медовухи. Кстати, как она тебе? Смотри, я уже выпил пять стаканов, а ты ни одного. Пей, друг мой, пей! Вот видишь, я хотел всего лишь увлажнить свое тело, а увлажнил все нутро. Будем здоровы, друг мой, будем здоровы! Дай мне тебя поцеловать! Один раз — за нашу разлуку, за то, что мы расстались с Шибушем, второй раз за то, что мы опять свиделись, а третий — за новую разлуку, ведь я сразу после субботы уезжаю. И не говори, что, вот, мол, Шуцлинг выпил лишку, — скажи, что Шуцлингу хорошо на сердце от того, что он увидел тебя. Помнишь ту песенку, которую часто напевала моя симпатичная брюнетка? Давай выпьем за упокой ее души и споем ее песню, а?»

И он запел:

Спи скорей, сыночек, а я тебе спою
Песенку печальную про судьбу мою.
Не знавала радости я всю жизнь свою.
Спи скорей, сыночек, баюшки-баю.

Мы попрощались поздним вечером. Шуцлинг пошел ночевать к своей сестре, а я пошел в свою гостиницу, чтобы переодеться и встретить субботу в Большой синагоге. Когда я пришел туда, минху уже отслужили и в синагоге стояла тишина, а поскольку людей собралось всего на два миньяна, то казалось, что она вообще пуста — стоит и ждет, пока подойдут еще люди. А может, это мне так казалось, будто она ждет, — сама-то она, наверно, уже привыкла, что в ней собирается не больше двух миньянов.

Шломо Шамир приветствовал субботу, стоя на биме, а для вечерней молитвы, аравит, спустился к пюпитру и произнес «Благословите Господа» и так далее — по старинному обычаю шибушской Большой синагоги и других старых общин, где субботу встречают на биме, а для молитвы аравит кантор спускается к пюпитру, поскольку те шесть песен, которыми встречают субботу, а также «Выйди, мой друг»[234] не относятся к молитве, а перед пюпитром не положено произносить то, что к молитве не относится. Именно поэтому и в нашем старом, написанном от руки молитвеннике не найдешь ни эти шесть песен, ни «Выйди, друг мой» — он сразу начинается с субботней молитвы аравит, с ее «Благословите Господа».

Шломо молился с тем распевом, которым молятся самые старые прихожане в Шибуше: начинают широко и радостно, словно это привратник распахивает двери в дворцовый зал перед придворными, которые пришли приветствовать царя, а владыка в это время ждет, пока отзвучат их приветствия. Шломо читал Тору уже и до начала войны, и когда вернулся с фронта, а у шибушцев не нашлось денег нанять себе своего кантора, снова вызвался вести молитву, причем бесплатно. А ведь до того, как началась война, у нас в Большой синагоге было целых два кантора — и это вдобавок к читающему Тору. Правда, потом пошли слухи, что этот читающий наметился уехать в Америку, и, хотя он в конце концов так и не уехал, его все равно отстранили от чтения, потому что не пристало Шибушу, чтобы такой человек читал Тору в Большой синагоге. Вот тогда-то и назначили вместо него Шломо Шамира. И вот теперь он читает Тору и произносит все молитвы, если какие-нибудь другие люди не занимают место кантора перед пюпитром.

Эти другие — новички в Шибуше, люди, которые пришли из окрестных местечек и деревень после того, как многие коренные жители покинули город. Эти люди заполонили Шибуш и захватили почетные места на восточной стороне Большой синагоги, а теперь строят из себя хозяев, заставляя своими распевами забыть те прежние молитвенные мелодии, которые звучали здесь поколениями. И это — в том месте, где люди всегда держали себе за правило ничего не менять: ни в тексте молитв, ни в их мелодиях, ни в самом здании, ни в количестве свечей, ни в какой иной мелочи, «доколе не восстанет священник с „уримом и туммимом“»[235]. Но вот — пришли малосведущие в Торе, которые и на иврите-то говорят с трудом, и ломают ограды, возведенные нашими отцами. Они с самого начала, уже в ночь Судного дня, вызвали мое раздражение, а сейчас это раздражение только удвоилось.

Глава пятьдесят третья Новое поколение