Путник, зашедший переночевать

Меня не привлекали ни сам Кнабенгут, ни его взгляды, но я много размышлял о нем. Сила — это большое достоинство в человеке. Еще большее достоинство — способность уступить. И когда оба эти достоинства объединяются в одном человеке, мы им восхищаемся. В Кнабенгуте как раз и сочетались оба эти качества. В своих делах он продемонстрировал и свою силу, и отказ от личных интересов. Порой его средства были неверны, хотя цель была правильной, порой наоборот, но так или иначе, а мы никогда не слышали, чтобы он требовал чего-то для самого себя. Мы привыкли к людям, которые копят силы, чтобы низвергнуть своих противников, и даже готовы уступить для этого немного — при условии, что другие уступят много; но редко доводится увидеть человека, который уступил бы свое ради блага других. Кнабенгут не поддавался, когда его пытались подкупить хорошей должностью. Более того, он оставил свои занятия философией и начал изучать юриспруденцию и тому подобное, причем не для того, чтобы сделать это средством личного обогащения, а для защиты угнетенных, даже бесплатно, и нередко сам брал взаймы под проценты, чтобы этими деньгами поддержать бастующих. Мы привыкли к тому, что люди тратят деньги ради власти, ради господства, на худой конец, ради женщин или лошадей. Но Кнабенгут не гонялся ни за женщинами, ни за рысаками, он не пытался стать депутатом парламента, он вообще не искал для себя никакого почета или выгоды. Конечно, и в Шибуше хватало идеалистов, но, между нами говоря, чего стоил этот идеализм? Если человек покупал акцию в Сионистском банке, брал шекель в знак членства и платил ежемесячный взнос в сионистское общество, он уже считался у нас хорошим сионистом. А Кнабенгут за свои деньги снял помещение для своих учеников, настоящий Дом собраний, и меблировал его за свой счет, и покупал им книги и газеты, и даже выучил идиш, чтобы говорить с ними на их языке. Наши же местные сионистские лидеры в большинстве своем поленились даже ивритскую азбуку выучить как следует.

Глава пятьдесят четвертая Об уродстве мира

И каков же был конец Кнабенгута? В субботу, после полудня, Шуцлинг опять пришел ко мне. Он уже закончил все свои дела в городе и был свободен. По правде говоря, он не так уж много тут преуспел. Можно сказать даже, что совсем не преуспел. Теперь он вернулся от фармацевта — старого, больного и ворчливого поляка, который и зимой, и летом носил ботинки с резиновыми галошами, закутывал шею шерстяным платком и вечно кашлял и чихал, как простуженный, — и тут же принялся рассказывать мне об этом фармацевте:

«Представляешь, он мне говорит: „Что, господин хороший, опять привез мне наркотики из Германии? Черт наплодил на земле пруссаков, а теперь пруссаки плодят наркотики. Как ты думаешь, господин хороший, а без этих твоих лекарств больной, что, не сможет умереть? Твои врачи, господин хороший, чуть прочтут в своих медицинских журналах о каком-нибудь новом лекарстве, сразу начинают выписывать его своим больным. А больные приходят ко мне и вопят: 'Дай нам это лекарство, немедленно дай нам это лекарство!' И я, господин хороший, трачу свои деньги, чтобы заказать для них через тебя это лекарство. А тем временем твои пруссаки уже придумали новое лекарство, и врачи уже велят принимать его вместо вчерашнего. Ты не знаешь, чем новое лекарство лучше старого? Ну вот, ты не знаешь, я не знаю, тогда кто же знает? Но теперь новое лекарство лежит в аптеке рядом со старым, и никто даже смотреть на них не хочет. А не знаешь ли ты, кстати, господин хороший, зачем вообще нужны сейчас аптеки, если аптекарь теперь не должен сам растирать лекарства, а получает их от твоих пруссаков упакованными и запечатанными по всем правилам ихнего прусского цирлих-манирлих? Если для того, чтобы продать, так просто продать готовое может любая еврейская лавочница, для этого не нужен образованный человек, который учился шесть лет в гимназии и еще несколько лет в университете“».

Закончив рассказ о фармацевте, Шуцлинг обнял меня и сказал: «Давай, господин хороший, выйдем поговорить и подышать. Моя дыхательная система совсем закупорилась от запаха лекарств. Так что поднимайся-ка ты, и пойдем!»

Шуцлинг явно был в хорошем настроении. Он то и дело припоминал, что еще говорил ему фармацевт, и начинал волочить ноги, как будто на его туфли тоже надеты галоши. Покончив наконец с фармацевтом, он тут же начал вываливать на меня все, что ему пришло в голову. И что только в нее не приходило! Вот ведь — рот у человека маленький, а льется из него, как из бочки!