Пыльные перья

Они замерли, внимательно вглядываясь друг другу в лица. Саша понятия не имела, что он хотел ей сейчас сказать, почему выражение лица у него было таким серьезным и осмысленным. Сегодняшний день научил ее одной-единственной вещи. Саша потянулась, поцеловала его коротко, и иногда этого достаточно, достаточно секунды – она становится долгой, сладкой такой.

– Первой всегда легче, – пробормотала она негромко. Грин не стал уточнять. И это еще одна вещь, за которую она была ему благодарна, среди множества других.

Он перехватил ее за руку молча, не давая отстраниться. Иногда секунды недостаточно. А иногда ты думаешь, что тебе не хватило бы и вечности.

– Тебе разве отдыхать не нужно?

Он смеялся куда-то в уголок ее губ, не думая даже отстраняться, это надежно. Если бы можно было остаться здесь. А дыхание у него было теплое и отдавало разогретым железом, совсем чуть-чуть.

– Эндорфины, Саша.

Ей было смешно, она держала его лицо в ладонях, и оно не жглось, только грело, кажется, до самых костей.

– Мне просто не бывает достаточно, знаешь?

Грин кивнул, совершенно серьезный, знакомые тысячи огоньков во взгляде, и каждый из них нашел ее.

– Знаю конечно.

Конечно, он знал, в этом моменте их было двое, они его создали. Хрустящий, восхитительно новый. Саше хотелось думать, что их будет еще много, и его кошки, господи, кошки. И ее сердце.

Чем сердце успокоится? Может быть, я знаю.

Марк Мятежный вошел в комнату вместе с рассветом, и такие рассветы случаются раз в столетие. Он чувствовал себя недоделанным романтичным паровозиком из мультика, но каждый рассвет уникален, и, если мы не увидим рассвет, мы опоздаем на всю жизнь! Чушь в этом духе ожидаешь от Озерской. Или даже от Истомина. Но не от него точно.

Комната окрасилась в розовый и оранжевый, цвет насыщенный такой, что воздух ему показался малиновым, отдавал апельсином, он будто находился в середине вазочки с желе, и Мятежный жмурился, потому что в эту секунду ему было хорошо.

Беспокойство жило под ребрами и въедалось в кости, но Мятежный был, видимо, слишком напичкан волшебством, ему иногда казалось, что он состоял из него уже процентов на девяносто – столько раз его лечили домовые Центра. Это будто ты пьяный или накуренный, но еще веселее – и никакого похмелья. И тотальное сохранение рассудка, просто будто легче дышать. Комната была тихой, окутанная утренним светом, она еще больше напоминала Грина. Он лежал здесь же, на кровати, устроив голову на груди у Саши. Оба спали так крепко, что пропустили, как вошел не только Мятежный, но и оба кота, отпущенные домовыми еще раньше. Мятежный закатил глаза, события ночи были здесь, на острие ножа его памяти: бледный Грин, шипящие кошки и утробно рычащие твари перед прыжком. Сейчас оба кота (половая принадлежность установлена всезнающей Иглой): угольно-черный, будто поглощающий свет, и пронзительно-белый, если его искупать, – спали от них по обе стороны, до сих пор в дурном расположении духа и решительно, на взгляд Мятежного, тупомордые. Домовые единогласно решили, что животные магического происхождения – коловерши, помощники домовых, скорее всего, и только потому пережили нашествие колдунов. Котов решено было оставить как раз помогать домовым, и к Грину они уже были привязаны болезненно, истошно выли и пытались убить все в радиусе километра, пока в них не бросили его ношеной футболкой. Сейчас монстры вытянулись вдоль его ног, и в безмятежности обстановки можно было утопиться. Мятежному не слишком нравились кошки. Им еще никто не позволил остаться, а они уже все решили сами.

Он смотрел на Сашу: руки тонкие, но Грина держат надежно. Он знал состояния Истомина по одному только дыханию: Грин дышал медленно, ровно, даже улыбался во сне. И пока они с Валли прошли по сотому кругу, обсуждая одни и те же события, он возвращался мыслями в эту комнату. Мятежный едва ли доверил бы присматривать за Грином кому-то, кроме этой взбалмошной идиотки. И что она сделала со своей рукой? Здесь хоть кто-то не пострадал в результате этих бесконечного дня и ночи?

Розовый рассвет полз по их лицам, на лице Грина его можно было принять за редкий румянец; он добавлял цвета венам на Сашиных веках, и казалось, что глаза у нее были накрашены. Мятежный повернулся к двери, потянулся было к ручке, и он понятия не имел, какое именно колебание ветра разбудило это мерзкое животное, но черный кот издал замогильное рычание. Мятежный был уверен, что иерихонская труба звучала как-то так, а когда животное Мятежного еще и увидело, то оно решило зашипеть, будто предыдущих звуков было мало. Саша вздрогнула:

– Полночь, ради бога… Что опять?

Она открыла глаза, Грин – видимо, слишком измотанный – даже не шевельнулся. Саша выскользнула из-под него легко, схватила шипящего кота в охапку, и Мятежный был бы не против, получи она тоже, но животное только фыркнуло, освободилось, несильно куснув ее за палец, и ушло в изголовье к Грину.

– Уже имена им дала? Серьезно? И почему тебя он убить не пытается?