Пыльные перья

А дальше и правда стало только хуже, измученная страна устала верить во что-то, кроме очередей в магазинах и счетов за квартплату. Толстые попы катались в их церквях в золоте и хватали тощих мальчиков, а за печкой жила только зола, никаких бесов. Да и печек у них больше не было, были электрические плиты, и были телефоны – заказывай доставку! Никакого содержания, из дома ушло сердце, из дома ушла Сказка, остался только голод и душевный холод, чем мучились все эти дети, когда чувствовали, что им не хватает чего-то – содержания? Когда мир казался им таким мелким. Гамаюн это помнила – и помнила, что будет дальше. Эти крохотные человечки забыли, как разжигать собственные сердца, забыли протянуть бесам тлеющие угольки. На здоровье! Но как же ярко они горели. Так устроены сердца людей: им все равно суждено гореть. И забыть об этом – забыть самих себя.

Сказка сделала ровно то же самое. Забыла себя. Что-то важное сломалось. И если людям не хватало огня собственных сердец, чтобы согреть себя, то что до Сказки?

И чего же хотела от нее, изгнанницы забытого голодного мира, мать Змееныша, жена Змея? Подумать только, он ведь назвал ее женой. Она хотела быть чуточку больше, чем другие в ее племени.

Она выставила перед Гамаюн бутылку водки, выложила сыр, она рассекла себе ладонь так, будто надеялась прорезать до кости. Она была лишена страха начисто. Чего же она хотела? Чуточку веры? Крупицу волшебства в засыпающем рассудке мира? Надеялась, что из искорки разгорится пламя?

– Расскажи мне о нем. – Ее кровь попала Гамаюн на оперение, и она вспомнила наконец, какого оно было цвета. Никто не мог быть на ее месте, никто не мог понять, что такое знать абсолютно все и забыть цвет своих перьев. Забыть хоть что-то в своей жизни. Эта крошечная брешь ощущалась чудовищной дырой и ползла все дальше и дальше.

Гамаюн склонила голову, ее лицо все больше напоминало птичье. Кровь у женщины из мира людей отдавала материнством и бунтарством, Гамаюн она нравилась. Когда она откинула покрывало, ее сын спал. И был не похож на нее, может быть, только общей, невероятно человеческой нежностью. В Сказке все сделаны будто из гранита, нежности не знают и не помнят, потому что, когда ты в пути так долго, так долго бессмертия ищешь, ты забываешь о простых вещах: о тепле другого тела рядом и о том, как улыбаться. Они не люди, никогда не были, обнаженные до состояния скелета функции. Сплошная цель.

А мальчик был по-человечески нежен, мягкие ручки и мягкие щечки, он спал крепко и дышал спокойно, слушая лучший звук – стук сердца его матери. Гамаюн без труда узнала черты Змея, смягченные во множество раз. И без труда узнала его жар – удержать его было невозможно. Мальчик спал и видел сны про трех сестер: одна знала все на свете, другая знала, что такое вечное блаженство, а третья была что та же смерть, и голос у нее был самый сладкий из всех – он не слышал, просто знал. Детский разум с их величием не справлялся, и мальчик видел птиц. Ярких птиц, которые ласково задевали его по носу крыльями и щекотали щеки перьями.

Женщина хотела приручить монстра. И женщина хотела родить героя. Но когда ты живешь так долго, как жила Гамаюн, ты знаешь только одно. Когда ты получаешь желаемое, в конце выясняется всегда одна и та же истина. Хотел ты вовсе не этого. Или слишком сильно хотел и своим беспощадным желанием опалил желаемое по краям. Или хотел недостаточно сильно. И забыл закалить желание, воля твоя была слаба, желание не приняло форму и на свет вылезло беспомощным слизняком.

Женщина знала, чего хотела. И в своих желаниях была беспощадна. Так хотят только люди одержимые, жадные и нетерпеливые. Обжигают не только то, что они желали, но и собственное нутро. Гамаюн коснулась лица мальчика – ей не нужно было даже это, ей просто захотелось потрогать человечка, и она могла себе это позволить, это не было благословением, вовсе нет. Гамаюн знала лучше: зачем благословлять что-то, что смерть так легко может прибрать к рукам? Мальчик не шевельнулся, только заснул крепче, без сновидений, и потом он не вспомнит сон про трех птиц, которые с ним играли и щекотали перьями. Но смутные образы будут находить его еще долго. Яркие летуньи, и мягкие перья, и женщина с лицом, похожим на птичье.

– Слушай, если можешь. Если хватит смелости. Если пришла за правдой.

– На меньшее я бы не согласилась. – Она не знала никакого страха, но Гамаюн видела: она научится. Бояться за сына, бояться за туманное будущее. Она научится. Под конец.

Гамаюн помолчала, образы разворачивались перед ней, как лоскутное одеяло, ниточек так много – потяни любую, и отзовутся самые неожиданные, самые дальние узелки.