Раб

Он не видел хаоса, не видел паники, что сотрясали дом напротив. Не стал наблюдать и за работой пожарной команды. Он спрятал лицо в ладонях и заставил себя думать о том, что же теперь делать, но ничего возвышенно-светлого в голову не приходило, сохранились только вялые, мелкие, суетные мысли, и он тихо завыл - не удержал в груди черного, глухого отчаяния. Ему было невыносимо страшно. Он осознал, что готов на все. На что?.. На все! "Елки-палки, зачем я психую? - произнес он, жестоко кусая губы. - Чего я добиваюсь, в самом деле! Что мне надо?"

Мне надо домой, - вдруг понял человек. - Домой, в Келью. Пора возвращаться.

Он осмысленно огляделся по сторонам. Последний этаж, чужие равнодушные стены. Впрочем, стены всюду одинаковы. Совершенно безумная надежда спасла погибающий рассудок. Человек подумал: "Какую из стен выбрать?", и после недолгих колебаний решил - ту, что выходит на улицу. Он поднялся. Надо просто хорошо попросить, - подумал человек, и, ощущая глупую неловкость, опустился на колени - медленно, неумело. В его исполнении это выглядело очень забавно... На лестнице было пусто - почти как ТАМ, над головой помаргивала тусклая лампочка - похоже на ТОТ свет. Как просить? - он растерялся. Как?.. Как умеешь, по другому не получится. И он начал говорить, сбиваясь, лихорадочно подыскивая слова, не думая о том, что его может услышать посторонний, боясь лишь одного - что не услышит Она. Человек говорил вслух, его негромкий голос тыкался в углы, полз по ступеням, иногда неуверенно замирая, иногда оживляясь на длинных фразах, а когда связность речи ускользала, человек наклонялся вперед и прикасался сухими губами к штукатурке. Вероятно, так молился бы верующий в храме. Но во что верил он - сжегший имя, сжегший дом?

Он пожаловался, всхлипывая, что не мог никого убеждать, поскольку терялся, не знал, что сказать и как сказать. Внутри его переполняли нужные чувства, он готов поклясться в этом! Кроме того, не встретил он заблудших - только мерзавцев, только отвратительных червяков он встретил: да, не повезло ему.

Человек покаялся, что бросил друга. Но ведь он сделал все возможное, чтобы вытащить того, не правда ли? Видевший это не посмеет осудить!

Он с горечью описал, как плохо ему здесь, и как хорошо было там, и как он соскучился по пламени свечи, и как жаждет вновь прикоснуться к Книге.

Он признался, что любит Келью.

И еще о многом другом человек поведал лестнице, стоя перед стеной на коленях, но все это не имеет ни малейшего значения, потому что никто ему так и не ответил.

Человек провел ночь чуть выше - на загаженном голубями чердаке. Он почти не спал, хотя ни о чем особенном больше не думал, и даже не плакал слезы иссякли. Покончить с собой так и не решился. Под утро сознание его прояснилось, и он стал прикидывать, как организовать дальнейшее существование в этом ненужном ему мире, а когда встающее солнце начало робко заглядывать в чердачное окошко, он злобно сказал себе: "Чего тут рассуждать? Надо сначала найти пожрать что-нибудь!" Единственным чувством, смущавшим теперь его утомленную душу, был животный голод.

Человек неизбежно превращался в "бомжа", а если по-русски, то в обычного бродягу, да и кем иным мог бы стать этот выползший из Кельи слизняк?

Ранним утром, спускаясь с чердака в мир, он увидел знакомую дверь. Он не поверил глазам. Не может быть! - засмеялся. - Не может быть! Продолжая безудержно смеяться, человек подбежал, обнял упругую поверхность, согнувшись в поясе, припал губами к железной ручке - обезумевший от радости, бормочущий невесть какие глупости.

Келья снизошла к его мольбам!

Дверь была открыта. Впрочем, если бы она оказалась заперта, человек сломал бы замок. И он вошел, и вновь попал в привычный полумрак, долго стоял на пороге, блаженствуя, вдыхая чудесный воздух, здороваясь с жилищем, так опрометчиво покинутым им день назад, и опять плакал.

Впервые он был счастлив.

ПОКОЙ

Все же я достиг его.

Да, братья неведомые, я вернулся. Точнее - Келья позволила вновь войти сюда. Мир ослепил, оглушил меня, мир во второй раз раздавил во мне уверенность (ранее это сделала Книга), и лишь бесконечная милость Кельи подарила спасение. Я теперь ясно вижу дверь - вот она, рядом с ложем моим, - но никогда я не притронусь к ней, никогда не воспользуюсь ее предательской услугой. Я счастлив.

Увы, я вернулся один, не удалось мне привести сюда кого-либо, не удалось вытащить друга. Друг мой исчез с лестничной площадки, и некоторое время я тешил себя надеждой, что Келья открылась перед ним, что он вполз в нее, и отныне живет рядом со мной - просто я его не замечаю, просто не пришел еще миг встречи. Но это было слишком маловероятно, и я быстро расстался с подобной иллюзией. Нужно смотреть правде в глаза: Келья не приняла моего друга! И едва не отказалась от меня самого.

Тогда я назвал друга своего падшим. Я употребляю это слово в значении "безнадежно болен". Не знаю, в чем его истинный смысл, но в данном случае оно показалось мне наиболее точным.

Зачем я перебиваю самого себя?