Рабочая гипотеза

– Ты ясно себе представляешь, что такое элегия?

– О, конечно! Это не стансы и не баллада.

– Вот именно! Я столь же хорошо ориентируюсь в этих вопросах. Какие мы некультурные!

– Ужас, ужас!..

Сколько времени можно разговаривать таким образом? А сколько угодно. Особенно сегодня, после вчерашних научных бурь, после неудачного выступления Громова по поводу доклада Краева и его теории «воинствующего нервизма».

Случилось так, как случается часто: заговорили совсем не о том, о чем нужно было говорить. Доклад Мельковой обсуждался ранее, и тогда никто ни о чем не спорил, все просто хвалили. Раиса была уже, вероятно, за сотни километров, когда вышел на трибуну первый спорщик по эволюционным вопросам. Спорили долго и ожесточенно, но хоть и явился толчком для спора мельковский доклад, о нем даже не вспомнили. Спорили по эволюционным вопросам вообще, а биологов хлебом не корми, дай поспорить по эволюционным вопросам. И когда на трибуну вышел Громов, от него ждали эволюционных откровений: как же, сама Мелькова опиралась на его гипотезу!

Но Громов заговорил совсем о другом. Начало его выступления – первые, вводные фразы – показалось неожиданно скучным, навязшим в зубах. И зал заговорил – «шерочка с машерочкой», сосед с соседом. А когда разобрались, что Громов Краева не поддерживает, а, наоборот, доказывает полную свою непричастность к «закону Краева», хоть и выступает очень объективно, приводя лишь научные факты, было уже поздно – Громов кончал. Жиденькие аплодисменты, и он оставил трибуну.

Никто, ни один человек не выступил после него ни «за», ни «против» Краева. Просто тому было предоставлено заключительное слово.

Назавтра Елизавета говорит:

– Если бы такая история случилась несколько лет назад, как пить дать назвал бы тебя Краев агентом империализма. И это несмотря на твое ультравежливое выступление!

– А он и так почти что назвал: «Тлетворное влияние западной науки, сознательный, направляемый кем-то выпад против мичуринской биологии».

Но разговаривать об этом не хочется.

– Вернемся к вопросу о рыжих. Как было сказано, ныне они в моде.

– О, да! – откликается Леонид. – И курносые тоже. Кстати, курносые становятся просто невыносимыми, когда на горизонте появляется Раиса Мелькова.

– Привет! Плохим бы я была тебе другом, если б не выставляла на оккупантских тропах рогаток!

Так и болтали о том, о сем, не подозревая, что о Краеве еще не раз и не два придется им вспомнить.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Старости, даже в будущее устремленной, свойственно оглядываться назад.

Двадцать четвертого ноября Лихов уже к одиннадцати заканчивает все кафедральные дела, садится в такси, говорит шоферу:

– К Введенскому кладбищу.

В маленьком магазинчике возле кладбищенских ворот он, тщательно выбрав, покупает шесть роз – все, что было удовлетворительного в магазинном букете.

Теперь можно идти.

Опавшие листья шуршат под ногами.

Розовый камень, на нем надпись: «Софья Николаевна Лихова и Сергей Яковлевич Лихов, погибли в 1942 году». К камню Лихов подходит сзади, так, чтоб не видна была надпись, ему незачем читать ее, к тому же она – неправда… Все условность, всякая могила условность, как условность и эти вот розы… А эта могила – условность вдвойне: не лежит под камнем Сергей, нет здесь и Сони… Всякая смерть – трагедия, но если уж умирать, то так, как Сергей. Или как Валенька Громова… Но Соня…

Лихов идет в сторону. Думает: «Пусть шуршат иод ногами листья! Нельзя, не следует стоять возле камня. Пусть шуршат под ногами листья – легче ходить по тихим аллеям!.. Соня… Тридцать седьмой… Ночной стук в дверь, люди с пистолетами у поясов, книги, вываленные из шкафов, вещи, вышвырнутые из гардероба… Соня, с которой нужно прощаться… «Почему, Соня?..» – «Яков, нам этого не понять…» Двадцать четвертое ноября тридцать седьмого года… «Приговор приведен в исполнение»… Приговор? Соня – и приговор!.. Ноябрь тридцать седьмого… Двадцать лет назад – ныне можно было бы заменить надпись, но это условность, все условность, кроме того, что под ногами, причмокивая, шуршат мокрые осенние листья.

Сколько лет не мог спокойно работать, спокойно спать… Прошли годы – не забылось. Напротив, в ту пору был только страх, ныне же, оглядываясь назад, остро ощущаешь, нелепость, неправомерность, чудовищность…

Сережка ушел воевать, и прилетел в сорок втором снаряд, разрушил блиндаж, убил и похоронил сразу же…

Лихов идет, заложив руки за спину, думает: «Сейчас поверну и пойду обратно, положу им розы… Розы на розовый камень… Камень придумал Иван… Иван Шаровский взял похоронную и устроил в обход закона – шутка ли! – памятник Соне. Ваня, ты придешь сегодня сюда? Придешь, потому что не мог ты забыть: двадцать четвертое ноября – двадцать лет… Иван Шаровский придет, несомненно придет сегодня побеседовать с Соней. Он имеет право на молчаливый, горький разговор в памяти: право большой, светлой дружбы».