Рабочий

Но страшно не по интеллигентски, как интеллигенты боятся собак, чтобы собака не занесла в тело микробов и бешенство, а боялся Лёха собак по рабочему — так великан опасается, что ненароком наступит на карлика.

Лёха любил собак, но без раздумий пнул бы собаку в голову, если собака зарычит или набросится на него, как на кусок мяса.

Интерес к собаке пропал, и Лёха посмотрел на старика, довольно неопрятного, с большой клетчатой сумкой в которой звенело.

Старик облизывал свои руки, затем зашел в раздевалку для купальщиков, наверно по нужде зашел.

Возможно, что старик настолько болен, что справляет нужду через каждые пять метров, и за боль старика у Лёхи заболела голова, а потом отошло.

В раздевалку забежал пацан, послышался мат старика и хохот парня, пацан выбежал с красным лицом и хохотал, словно проглотил грушу.

Старик вышел из раздевалки со спущенными до колен штанами, подошел к Лёхе и долго смотрел на него, как на восьмое чудо света с золотой короной.

Он подтянул штаны, но ширинку не застегнул, и клок грязных трусов (бело-синее с гжельскими райскими птицами) торчал, словно хвост енота.

— Ты видишь? Свет в моих очах видишь, парень?

В душу мне посмотри, а не в штаны! — мужчина не наглел, говорил больше униженно, чем с пафосом — так нищий просит, чтобы палач намылил веревку.

Лёха не обиделся на полубомжа, достал из кармана бутылку водки, со вздохом налил в свой пластиковый стаканчик одноразовый, как девушка в кино:

— Все притворяются, дядя, — Лёха протянул стакан старику, а сам жадно отпил из горла, словно три года не пил воду. В глазах стало светлее, а на душе — теплее, как будто пришла любимая неизвестная девушка. — Не корчи из себя трудягу и бомжа, мужик.

У тебя на лбу университет написан, и не Дружбы народов Университет, где обучают правильному обхождению с наркотиками, а — Московский или Ленинградский университет с бородатыми профессорами.

Рабочего парня не проведешь, мы не коты приблудные.

Прошлого года один, как и ты, забулдыга, уверял меня, что он из трудового крестьянства, а сам телегу от хомута не отличит, словно ему в глаза корова плюнула.

Сшей себе нормальный костюм, купи газету «Известия», отдыхай по лавочкам в парках — старушки любят интеллигентных старичков с бородавками под носом.

— Разгадал ты меня, рабочий человек, — мужчина выпил и сразу захмелел — водка легла на вчерашнее или на сегодняшнее недавнее — так девушка ложится под жениха и во время акта любви вспоминает его имя. — Историк я по образованию, кандидат исторических наук, мать их етить.

Вот то-то и оно, то-то и оно! — историк испытующе посмотрел на Лёху — не вскрикнет ли Лёха в удивлении великом, не пожмет ли историку руку за подвиг на ниве науки, не схватится ли руками за голову и побежит в парк? (Но Лёха с безразличием снова глотнул из бутылки, и кажется, что этот процесс ему дороже всех исторических диспутов мира). — Я покажу тебе свои монографии, грамоты, похвальные листы от Президентов различных географических и биологических обществ, где девки не пляшут на столах.

Что толку от моих знаний общества «Знание», если я под конец жизни остался один и даже гвоздь в бетонную стенку не вобью.

Бью по гвоздю, бью, а он гнется и в бетон не входит.

Знаю, что гвоздь в дерево забивают, а в бетон он не пойдет, но бью, потому что полагаю себя умнее рабочих, оттого, что книжки читал, а рабочие книжки на самокрутки пускают.

Вот то-то и оно, то-то и оно!

Ты водку пьешь на природе, не закусываешь, так именно представляют рабочего человека обыватели, и я представляю, и, что самое удивительное и реалистичное, что правильно представляем — классически на скамейке в парке водку пьешь, потому что рабочий.

Но кто осудит тебя, кто бросит в тебя камень мелового периода?

Правильно, оказывается, что водку пьешь на скамейке в парке, и в этом твоя высшая историческая сила, поступательное движение от простого к сложному, движение вперед.

Если общество устроено по правилам, по понятиям исторических корней, то нет в обществе недопониманий, нет преступлений и проституток нет с пьяницами.

Но это не означает, что люди не пьют, а девушки не продают себя за деньги, а значит другое — и пьют, и продают себя девушки за деньги, только называется это протестом против серых будней, самовыражением, свободой тела и мыслей.

Если в Амстердаме менеджер накурится, напьется и завалится в постель с менеджером своего пола, то никто не назовет его пьяницей, наркоманом и гомосексуалистом с радужным задом.

А у нас — выпил стакан, и тебя уже заклеймили пьяницей, позором, а позор ли это?

Больший позор, когда мужчина на склоне лет остается один, потому что нет навыков вбивания гвоздя в стену; не умею менять унитазы, не оклеиваю квартиру обоями, под которыми прячутся старые газеты с передовиками производства.

Стыдно мне, и жена от меня ушла к крестьянину, настоящему пахарю на тракторе — у него подсобное хозяйство со свиньями.

У свиней мокрые рыла, и свиньи этими рылами двигают, хрюкают и сопли через них пускают.

Вот то-то и оно, то-то и оно!

— Во как!