Работорговцы. Русь измочаленная

– Добро пожаловать, гости дорогие. Милости просим! Пища у нас грубая, зато простая и невкусная. Как говорится, сами бы ели, да семья голодная, – оттарабанил половой, уставившись в пол.

– Пожрать и выпить, – распорядился Лузга, хлопнув о стол бабьими цацками. – Пива и рульку свиную на доске, с хреном.

Половой махнул ладонью, не прикасаясь к столешнице. Цацки исчезли.

Парням стало понятно, почему холуй так себя вёл: хари вокруг мелькали откровенно каторжные. Казалось опасным поднимать глаза и смотреть на эту публику – того и гляди зарежут. Только Филипп чувствовал себя на своём месте, ибо происходил из деревни сволочей, что заламывают несусветные цены за перетаскивание через перевалок ладей купеческих, а получив плату, тут же идут пропивать, порождая драки, смертоубийства и сволочных детей, становящихся бардами. Чтобы скрыть робость, Жёлудь придвинул случившийся под рукою листок, украшенный пышным вензелем в виде строенной буквы «В». «Вестник Вышнего Волочка» сообщал жителям разные разности:

«Нечисть завелась на старой поварне.

Мимо старой поварни, что на Льнозаводе, бабы и девки боятся ходить по вечерам. Раздаются там нечистые голоса, а по ночам блуждают синеватые огоньки.

Там, куда не доходят руки и доброе слово, разом заводится нечисть», – успел прочесть Жёлудь, водя пальцем по строчкам.

– На чё ты там зыришь? – сунулся Лузга. – А… боевой листок. Пишут умельцы всякую шнягу, не бери в голову, паря…

– Бери в рот, – мгновенно закончил бард.

– По себе о людях судишь, Филя, – заметил Лузга. – Ты хрен съешь и два высерешь.

– А тебя мама с детства учила: не пей, не кури, ходи на айкидо, вот ты таким и вырос.

– За такую выходку твоё штрафное очко может быть передано в распоряжение зрительного зала, а это для мужчины хуже нет.

– Ладно, давай признаем, что вышла дружеская ничья, – сдался Филипп.

– Игра была ровна, играли два овна, – согласился оружейный мастер.

– Воистину бог дал попа, а чёрт барда, – пояснил Альберт Калужский ошалевшим от кабацкого дискурса парням. – Это ещё что. Вот когда сходятся на пиру подвыпившие барды, до утра бывает затягивается их поединок.

– В конце убивают друг друга? – попробовал угадать Михан.

– Кто повторится, тот и проиграл.

– А что проигрывает?

– Честь, – холодно прояснил Лузга.

– Каждый артист и каждый инквизитор хочет признания, – сказал Филипп. – А честь… Что честь?

Он расчехлил гусли красивого янтарного дерева, любовно уложил на колени, настроил лады.

– Песня называется «Мужик с топором», – объявил бард и затянул красивым баритоном:

Выхожу я снова на дорогу
В полинялом старом кимане.
Жду возок, в лаптях на босу ногу,
С топором в накачанной руке.

Тишина, пуста везде дорога,

Лишь цикада песнь поёт в траве.
Ночь темна, пустыня внемлет Богу,

Донося исправно обо мне.

И когда архангелы под руки
Отведут меня на Страшный суд,
Снисхождения просить не буду,
Претерплю в аду всё, что дадут.

Песня кончилась. Отзвенел последний аккорд. Зачарованный исполнением Михан не сразу обнаружил, что в кабаке повисла тишина. Каторжные хари обратились к певцу, но взгляды были не страшные, скорее, умильные.

– Ты, эта, братка, – обратился к Филиппу кряжистый седой великан. – Сбацай чего ещё.

Бард встал, напыжился, позырил сверху вниз на Лузгу: мол, твоё счастье, что прежде на ничью согласился, и выплыл на середину залы. Блеснул глазами по сторонам и, как бы исподволь, тронул струны, начал вкрадчиво, но так, что услышали все:

Нам демократия дала
Свободу матерного слова,
И нам не надобно другого,
Чтоб описать её дела.

Приход Большого Пиндеца

Принёс свободу в мир искусства.
Творцы явили свои чувства,
Открыв начало для конца.

Зал одобрительно загудел, и тогда бард зажёг по-настоящему.

* * *