Работорговцы. Русь измочаленная

– Это могильники, про которые я говорил, – Филипп взял одну, открыл, Жёлудь отшатнулся.

– В ней же бес огненный сидит!

– Уже нету, испарился, – бард разглядел коробочку под светом лучины, закрыл, сунул в карман.

– Куда метёшь? – встрепенулся Михан.

– Тебе вторую.

– А ему? – указал на товарища Михан. – Ему тогда вот эту книжицу, сумку, часы и обе чёрные колобашки с верёвочками.

– Крепко отжимаешь, паря. У тебя отец по торговой части?

– Первый в Тихвине мясник, – хвастливо заявил Михан, открывая плоскую, похожую на табакерку, коробку. В ней оказалось зеркальце и розовый порошок. – Хочешь, бери себе.

– Пудра бабская, к чему мне она, – скривился бард. – Я тогда духи заберу, у тебя и так уже много всякого. И ещё пилку для ногтей. А ему, вон, губную помаду отдай, – кивнул он на Жёлудя, – лучше греческой будет, бабе задарить.

– Это я себе возьму, – отгрёб Михан ценный для соблазнения красоток предмет.

Молодому лучнику достались очки в тонкой позолоченной оправе, уложенные в замшевый футляр, три белые бумажки в разорванной прозрачной обёртке, металлический пенальчик с надписью «Валидол», ключи в чехле и похожая на шведскую, только попроще, прозрачная шариковая ручка. Жёлудь остался удовлетворён делёжкой, а пенальчику сразу придумал применение. Он был удобен для хранения иголок, которые можно было туда положить сразу по возвращении на постоялый двор.

– Всё по чесноку? – подытожил Филипп.

– Без базара, – подтвердил Михан. – Нормально, дурень? Как я тебе подогнал всякой всячины?

– Не бзди, доволен, – ответствовал Жёлудь.

– У тебя барахла больше, чем у нас всех. Что бы ты без меня делал? – упрекнул сын мясника и полез прочь из руины.

– За что он так не любит тебя? – негромко поинтересовался бард, когда Михан оказался снаружи.

Жёлудь помедлил. Не хотелось делиться с Филиппом сокровенным, но появившаяся после кражи сопричастность заставила разомкнуть губы.

– Завидует. Я – боярский сын, отроду стоял выше, но мы играли вместе, да и туплю я иногда, вот и пользуется возможностью подколоть.

– Любит в душу отложить добрую личинку, бросается в глаза такая его повадка, – подмигнул бард, и в полумраке его гримаса, подсвеченная тусклым огоньком, вышла особенно злодейской.

– Именно, а сам набздеть горазд, мы его с малых лет дристуном кликали.

– Понятно всё с вами, горячие ингерманландские парни. То-то он на тебя втихомолку холодным ветром дует.

– Это как? – не понял предупреждения барда лесной парень.

Филипп не ответил. Он затоптал последнюю лучину, выбрался на улицу. Тишина стояла мёртвая. Обыватели затаились и уповали, что восход Отца Небесного принесёт избавление от напасти.

* * *

– Так-так-так, – Щавель вытер розовую стружку надкостницы о распоротую штанину стрелка. «Медвежонок», обеспамятев от боли, валялся кулём у стены. Из разрезанной голени натекло крови, и теперь она своим пряным запахом будила в собравшихся аппетит. – Нас атаковали три десятки, на каждую по одному коноводу и по одному стрелку, то есть в сечу пошли двадцать четыре человека. Повезло нам с селигерским энтузиазмом..

– Их не учили, что атаковать надо силами, превосходящими противника минимум втрое? Численный перевес позволяет избежать больших потерь. Уставу надо следовать, – фыркнул Сверчок.

– Хорошо, что они не готовились к штурму здания, – заметил Лузга. – Привезли бы во вьюке сорокамиллиметровую пушку, и копец нам.

– Если бы у бабушки был уд, она была бы дедушкой, а если бы у дедушки были колёса, он был бы наркоман, – отчеканил Щавель. – «Медвежата» нахрапом кинулись взять. Даже не всех своих дождались. Сюда понаехала полусотня. Три десятки мы уговорили, спрашивается, где ещё две?

– Не здесь, точно, – прогудел Карп. – Иначе они бы вместе собрались.

– На что же они рассчитывали? – задумчиво вопросил Сверчок.

– С налёту захватить спящих, ты же слышал, – кивнул старый командир на недвижные тела.

Истерзанный соратник стрелка подплывал в красной луже, раскинув требуху, и уже преставился.

– Может, хватит пленных пытать? Пора начинать глумиться над трупами, – предложил Лузга.

Щавель стряхнул тяжёлую задумчивость и вернулся в пропитанную мясными испарениями трапезную. Раненые хрипели, стонали и агонизировали. Настало время Альберту Калужскому проявить себя во всей красе, и лепила не подкачал. Временами Щавелю казалось, что для пыток лучше пригласить доктора, но он предпочитал делать всё сам и старался не отвлекаться.

– Добей его, – указал он Сверчку на «медвежонка».

Десятник уверенно вогнал дрот в грудину незадачливого стрелка. Тот выгнулся, засучил ногами и тут же затих.

– Наших-то… – вымолвил Сверчок, остановился, сунул в рот ус, пожевал. – Нашим безнадёжным кому-то из уважаемых людей надобно покой дать. Я не буду, мне с ребятами ещё служить.

– Понимаю, – поспешил снять груз с десятника старый командир.

Щавель посмотрел на Лузгу. Нет, не подходит обесчещенный Лузга для упокоения ратников. Карп хоть и был уважаемым человеком, но принадлежал к обозу, следовательно, не ему вершить милость воинам.

Щавель вынул из ножен клинок работы шведского мастера.

– Сам сделаешь? – осведомился Сверчок.