Работы о Льве Толстом

С осени 1859 г. Толстой начал вести занятия с крестьянскими детьми и, как видно из разных писем этого времени, смотрел на это дело как на выход из поло­жения, противопоставляя его и литературным и другим занятиям как настоящее, полное морального и исторического смысла. Чичерину, дававшему ему разные советы, он пишет в начале 1860 г.: «Что же я делаю? — спросишь ты. Ничего осо­бенного, выдуманного, делаю дело, которое мне так же естественно, как дышать воздухом, и вместе такое, с высоты которого, признаюсь, я часто с преступной гордостью люблю смотреть на vous autres. Ты полюбишь и поймешь это дело, но рассказывать его нельзя, а приезжай, окончив свои странствования, в Ясную По­ляну, и скажи тогда по правде, не позавидуешь ли мне, увидя то, что я сделал, и то спокойствие, с которым я делаю... Я не выезжал и не выеду нынешний год из де­ревни да и впредь не могу себе представить, как и зачем я уеду».

Вопрос о народном образовании был в это время очередным и усиленно обсу­ждался в прессе. Журналы всех направлений и оттенков посвящают этому вопросу специальные статьи. Резюмируя эти толки, споры и проекты, журнал «Время» начинает статью, оценивающую педагогическую работу Толстого (1862. № 3), словами: «Что стоит теперь на первом плане у всех наших деятелей мысли и слова? Разумеется, народ. Народ — первенствующий предмет внимания наших политиков, етонист, очень бойкий как писатель, но очень мало образованный и робкий в отношениях личных». Этими словами описан, по-видимому, Чернышевский. Чичерин встретил его один раз у Некра­сова: «Единственный визит мой Некрасову памятен тем, что я тут в первый и последний раз видел Чернышевского» («Воспоминания». Т. II. С. 146). Указания на болезненность Чернышевского и связанную с этим желчность его статей (см. в повести Григоровича «Школа гостеприимства» о болезни печени), а также на его застенчивость, характерны.

публицистов, экономистов и иных». Но общественная сторона этого вопроса и самая его постановка не могли увлечь Толстого; в его увлечении был совершенно особый оттенок — очень личный и во многом прямо противоположный распространенным взглядам на задачи и методы школьной работы в деревне. Для Толстого это дело было решением не столько общественной, сколько своей жизненной проблемы — проблемы своего социального поведения. Оно имело поэтому для него совершенно особый эмоциональный и моральный смысл: оно было для него не столько заняти­ем или делом, сколько поступком. Один факт, до сих пор мало учтенный, ясно об­наруживает эту основу превращения Толстого в школьного учителя.