Рабыня благородных кровей

— Видно, ты — смелый человек, — усмехнулся Джурмагун. — Мне как раз такой и нужен. Пошли гонца к своим людям — пусть немедля уйдут из села. Дожди прекратились, а обсушиться они могут и у костра. Лучше быть мокрым, но живым. Разберемся мы с этим селом позже, когда город возьмем. Никто не смеет угрожать нашим багатурам: ни человек, ни злой дух!

Он скупо улыбнулся и жестом отослал Аваджи прочь.

В ожидании своей участи тот присел у костра неподалеку от шатра, потому что едва он направился вниз с пригорка, намереваясь встретить своих джигитов, как был остановлен незнакомым нукером.

— Джурмагун приказал тебе остаться и ждать. Он позовет. О твоих людях позаботятся.

Аваджи сидел, глядя на огонь, а мимо неспешно проходили богато одетые воины и скрывались в шатре Джурмагуна.

Прошел час. Или больше. Аваджи перестал замечать бег времени. Он словно превратился в одну из каменных баб, которые веками торчат на вершинах степных курганов и смотрят вдаль пустыми глазницами. Что час для них, что год — все едино!

Пришел он в себя оттого, что тот же самый нукер тронул его за плечо.

— Полководец зовет!

Аваджи поспешно встал. Сейчас он узнает свою судьбу.

В шатре, кроме Джурмагуна, был ещё один человек, напоминавший лицом кого-то из северян. Говорил он по-монгольски совершенно свободно.

Северянин — кто он, помор, ливонец? — посмотрел на Аваджи вроде мельком, но от его взгляда сотнику стало не по себе, как если бы по обнаженной груди его вдруг проползла змея.

— Познакомься, юз-баши, с великим человеком, — проговорил Джурмагун, указывая на своего гостя. — Он — рыцарь и наш большой друг. И так же, как мы, ненавидит урусов. Я не могу назвать тебе его имени…

— Зови меня Литвином, как урусы.

— Рыцарь — не волшебник, — продолжал между тем Джурмагун, — но он умеет много больше, чем обычный человек. Например, нарядиться в любую одежду и быть своим среди чужих или пройти незаметно мимо любого поста. Он — везде и нигде!

— Великий багатур льстит мне, — скривил тонкие губы Литвин. — Именно в Лебедяни я чуть не дал себя раскрыть… Но ещё не все потеряно. В Лебедяни остался человек, который по моему знаку откроет ночью городские ворота.

— Твоя задача, сотник, будет посложнее… — Джурмагун потрогал свой тонкий ус. — Ты постараешься вытащить за ворота Лебедяни коназа Севола…

Аваджи вздрогнул: так звали мужа Аны. Но, может, на Руси много князей по имени Всеволод?

От Литвина, однако, не укрылось его замешательство.

— Ты знаешь князя?

— Слышал, — кивнул Аваджи, решив, что скрывать ему нечего. Кроме самого малого. — Однажды к Тури-хану, нукером которого я был, привезли рабыню. Говорили, она жена коназа Севола.

— Как тесен мир! — Литвин доверительно обратился к Аваджи. — Слышал я эту историю. Молодая жена князя напросилась с мужем в поход к южным границам. Там на них напал отряд какого-то хана. Его называли султаном степей. Княгиню увезли в плен. Князь долго тосковал по ней, даже заболел, но потом выздоровел и женился на литовской княжне. Правда, мне говорили, бывшая жена недавно вернулась домой. Думаю, это всего лишь слухи. Может ли женщина без посторонней помощи убежать из плена с двумя детьми? Проехать на верблюде половину Руси…

Аваджи показалось, что ему не хватает воздуха. Что такое говорит этот иноземец? Слухи слухами, но упоминание о бывшей жене, о двоих детях… Так похоже на правду! Только бы ему ничем не выдать себя!

Но Литвин уже и так потерял к нему интерес. Он не сомневался, что нукер — он знает этих преданных воинов — выполнит все, что ему скажут.

Теперь говорил Джурмагун.

— Как раз в это время рабы заваливают деревьями ров с водой, который кольцом опоясывает городскую стену. Я всегда говорил, что урусы слишком мягкосердны: они жалеют женщин, жалеют стариков и детей. Теперь вот жалеют рабов. Они не стреляют в них лишь потому, что те безоружны! А нам того и надо… Еще немного, и наши пороки смогут подойти к городской стене почти вплотную. Конечно, если рыцарю удастся открыть ворота, стенобитные машины нам не понадобятся.

— Великий Джурмагун слишком близко к сердцу принимает такой ничтожный городишко, как Лебедянь, — заметил Литвин.

— Жители этого города посмели выказать неповиновение багатурам самого Бату-хана! — гневно процедил монгол. — Если им удастся противостоять нам, то и другие подумают, будто перед монгольским войском можно устоять. И уйдет из сердец урусов страх. Тот, что ведет за собой наши победы.

Ничего странного для себя в словах Джурмагуна Аваджи не услышал. Он и сам часто видел этот животный страх в запрокинутых лицах побежденных. Так, наверное, боится дикого зверя человек, столкнувшийся с ним на тропе безоружным и видя в глазах кровожадного свою смерть.

Но знал он и ярость зверя загнанного. Как живой встал перед глазами урусский багатур, сражавшийся один с десятком напавших на него джигитов.